Когда мы возвращались домой, отец ласково поворошил мои волосы и сказал:
– Серьезный человек Альберт Анатольевич. Я-то, по правде сказать, подумал, не связались ли вы с каким-нибудь проходимцем. Я ничего не имею против вашей дружбы с ним. У него, я понял, нет семьи, вот он и тянется к детворе.
Мама иначе бы разговаривала с дядей Альбертом, и он с ней говорил бы совсем по-другому. Она бы могла поверить в машину времени.
Утром меня разбудил грохот пустых бидонов во дворе и крик молочницы. Эти молочницы кричат каждая на свой манер. У нашей голос пронзительный и такой громкий, что может разбудить мертвого. Когда она принимается вопить свое: «Молоко, хозяюшки, молоко!»– можно подумать, что где-то пожар. В соседнем дворе молочница выкрикивает только одно слово: «Моо-лоо-ко!» – но разделяет его на слоги и каждый слог поет, словно в опере. Это настоящий утренний концерт.
Я вскочил с постели, кое-как оделся, схватил бидончик и побежал за молоком.
Возле молочницы уже стояла Тонька с пол-литровой банкой и в калошах на босу ногу.
Мы купили молока и пошли. Тонька с банкой, а я с бидоном.
Из окна нижнего этажа выглянул Зельц. Увидел нас и тотчас отступил в глубину комнаты.
– Всегда за всеми наблюдает незаметно,– сказал я.– Как будто чего-то выжидает...
– Ничего он не выжидает. Просто не хочет, чтобы мы его видели.
– А почему?
– Не знаю. Меня это не интересует.
– А сама ездила с ним кататься на велосипеде...
Тонька вдруг улыбнулась. Вообще-то она редко улыбается. И сейчас от ее улыбки мне стало не по себе.
Мы замолчали. Молча прошли мимо гаражей. Мимо сваленных в кучу пустых ящиков из-под яблок. Только шаркали Тонькины калоши. Я глядел вниз и вдруг почувствовал, что Тонька смотрит на меня. Я почувствовал, что начинаю медленно краснеть, что все больше и больше горят мои щеки и уши.
Ничего больше не сказав друг другу, мы пошли каждый к себе домой. Уже входя в дом, я посмотрел на соседний подъезд. Тонька стояла с банкой и глядела на меня.
За завтраком я сказал отцу:
– Купи мне дамский велосипед.
Мама, державшая кофейник, пролила кофе мимо чашки. Отец перестал есть и с беспокойством уставился на меня:
– Почему дамский?
– Так.
– Гм...
Мама отставила кофейник и потрогала мой лоб. Рука у нее была горячая от нагретой ручки кофейника.
– Я бы купил тебе велосипед с моторчиком,– сказал отец,– если бы не боялся, что ты угодишь под машину. Ты ведь будешь носиться, я знаю тебя.
– И думать не смей о велосипеде,– сказала мама.– Мы тебе купим электрическую гитару.
– У меня нет слуха! – закричал я.
– Во-первых, не кричи. Что это за тон? Во-вторых, откуда ты взял, что у тебя нет слуха?
– Оттуда, что я все песни пою на один мотив. Светка за живот держится, когда я пою. У меня вообще нет никаких талантов.
– У каждого человека есть какой-нибудь талант. Но его надо выявить.
– Мне нужен дамский велосипед!
– Вообще-то причуда в его духе,– сказал маме отец.
Из всего этого разговора я понял, что велосипеда мне не видать как своих ушей. Значит, Зельц и дальше будет учить кататься Тоньку, будет помогать ей садиться на велосипед, подталкивать... Я не доел завтрак и ушел в другую комнату. Мама с отцом, конечно, обсуждали мое странное поведение. А странного ничего не было...
Уже был на исходе август. До занятий в школе осталось совсем немного времени.
В последнее воскресенье мы с Тонькой утром отправились в кино.
Тонька еще больше вытянулась за лето и еще сильнее похудела. Она переросла меня на целых полголовы. На ней были туфли ее матери – белые, с черными застежками. Я украдкой поглядывал на Тонькины туфли. Шла она не спеша. Это тоже было непривычно. Обычно она летела куда-нибудь сломя голову.
День был теплый и ясный. В небе, как паутинки, сверкали редкие волокна облаков, и где-то там распадался на белые грядки след самолета.
– Ты о чем думаешь? – спросила Тонька.
– Знаешь, раньше мне казалось, что путешествие это просто так, что побываешь в прошлом – да и только. Вроде как на экскурсии. Но вдруг оборвалось время... И мы какие-то ненужные пришельцы, а кругом – все чужое и страшное.
