«В случае опасности вытянуть аварийный тормоз», – складывается из них инструкция.
А где этот аварийный тормоз? Он все ищет и ищет. Никакого аварийного тормоза нет, хочется закричать ему, но он не может кричать, губы срослись. И тут надпись взрывается с громким хлопком, а губы Марии припадают к его губам, и все хорошо. Но раздается новый взрыв, и он ищет укрытия от обломков, которые дождем сыплются сверху. А вот уже и самолет, тяжелый четырехмоторный, летит сюда на большой скорости. Он горит. Но летчикам, судя по всему, нипочем, что они обуглятся в воздухе. Он же становится маленьким, прячась от несущегося на него чудовища, в зеркале ему видно, что он – черный таракан, плоский и глупый. И убежать все равно не может, а самолет неотвратимо приближается. Зияет открытый бомбовый люк, и вот падает гигантская бомба. Этот пилот там, наверху, сошел с ума, он гонит свою махину прямо вниз, собака, он собирается протаранить нас своим горящим бомбером. А где же остальные тараканы? Бомба, бомба… сейчас она взорвется.
СНОВИДЕНИЕМ НАЗЫВАЕТСЯ ПРОЦЕСС РАБОТЫ СОЗНАНИЯ во сне. Уши, нос и органы осязания по- прежнему подвергаются во время сна внешним воздействиям и влияют на формирование образов сновидений. Содержание снов по большей части состоит из заново пережитых и включенных в новую связь обрывков воспоминаний. Самосознание не устраняется полностью, оно даже оживляется, в особенности под утро, часто задаваясь сомнениями и пытаясь решить вопрос, на самом ли деле ты видишь сон.
Но взрыва не было.
Лишь его голова упала и лежала на настиле, когда он проснулся.
– Мне снится сон, – сказал он и поскорее снял левую ногу с ног мертвеца.
Куда подевалась Мария, когда прилетел самолет, и где черные тараканы? Пилот, должно быть, сошел с ума или сгорел, раз он собирался протаранить нас горящей машиной. Чистое самоубийство. Однорукий лежал как прежде, без изменений. У Другого болела голова, и он закрыл глаза.
Ему было совсем плохо.
Он сделал несколько глубоких вдохов и сплюнул. Но во рту ничего не было. Он покашлял. Ощущение такое, словно он пил всю ночь напролет. Или что у него посткоитальная депрессия, тогда, когда плева разорвалась.
Он уже и не помнил точно, что ему снилось. Только во рту еще оставался привкус. Он пожевал жевательную резинку. Но ватный вкус не проходил.
Он поднял воротник куртки. Он зябнул. На востоке пламенем вспыхнула узкая светлая полоска над горизонтом. Наступало утро. Океан лежал ровный, как доска. Звезды быстро бледнели.
Он мерз. Кожа стала влажной от ночной прохлады и утреннего воздуха. Он опустил руки в воду. Вода была пугающе теплой и напомнила ему о приближающемся дне. Вокруг ладоней в воде не чувствовалось ни малейшего движения. Надувная лодка застыла так, словно ее намертво приклеили к воде. Она никуда не плыла.
– Никуда! – сказал он. – Славный маршрут.
Он быстрым движением выхватил руки из воды, так быстро, словно его ужалила змея. Обтер руки о рубашку. Они начали зябнуть на воздухе. Чувство было знакомое. Он его ненавидел.
– В никуда, наконец-то я понял! – сказал он еще раз. – А ты? – спросил он мертвеца. – Тоже в никуда? Это называется «прогресс»! Или ты, может, уже прибыл? Как можно из никуда куда-нибудь прибыть?
Мертвый, как обычно, не отвечал. Другого злило, что он остается без ответа. Он знал, что ждать ответа бессмысленно. Он знал, что пытаться разговаривать с мертвым безумие. Он знал, что мысли эти были опасны. Все это он знал очень хорошо. Но иначе не мог. Он был словно заколдован. Он не мог не говорить, не произносить такие вещи, про которые знал, уже произнося их, что нельзя этого говорить, иначе умом тронешься. Поэтому он не сердился на Однорукого и не злился на себя; он просто был одержим желанием вызвать на разговор Его, того, кто стоял за этим и дергал куклу за ниточки, того, кто все это устроил.
– Устроил! – воскликнул он. – Очень подходящее слово!
– Я не имею в виду доброго боженьку из школьных учебников, дорогой мой! – сказал он в сторону Однорукого уже тише и спокойнее. – Этот добряк для таких дел слишком безобиден. Я знаю, старик, что бы ты сказал, если бы не окочурился: потомок мыслителей плюс поэтов, культура, так сказать, Запада роет землю в поисках философского камня, так? Ты ведь так сказал бы, правда?
И все-таки мы оба плывем в никуда, продолжал он размышлять. Я жив, а ты умер, и мы оба плывем в никуда, и тут нет никакой разницы. Разве что я один, а ты, возможно, уже нет. Ты умер, у тебя все позади, а я еще жив. Да, да, по крайней мере, ты уже мертв.
– И это не такое уж малое преимущество, – сказал он Однорукому. – Изысканная формулировка, да?
Он уже давно перестал зябнуть. Солнце жгло так, как оно жгло все предыдущие дни. Он снял куртку, и ему сразу же показалось, что плеснули кипятком в самые поры кожи. Тонкими, раскаленными лучами входил в него жар. Ему было трудно говорить внятно и четко. Звуки разбредались во рту. Ночной прохлады как не было.
Он попытался говорить отчетливо:
– Ла-ле-ло-лу-па, – начал он, но язык заплетался.
– Пол – полз-ти – зав-трак – с шам-пан-ским, – выговаривал он по складам. Но у него не получалось. В горле все пересохло. Он оставил попытки заговорить. Жажда узлом стянула его тело, так он это ощущал. Другой дышал через нос, чтобы рот окончательно не пересох от дрожащего на жаре воздуха. Но какой был в этом прок?
Совсем никакого.
Он достал бутылку. Оставалось не больше чем на три порции. Значит, на один день. По половинке на два дня.
Если попробовать уполовинить, то будет слишком помалу, высчитывал он. Я же не могу и себя уполовинить. Значит, лучше по полной порции, и тогда завтра конец. Ну, прекрасно. Они меня все равно уже не найдут. Днем позже, днем раньше, какая теперь разница? Тогда уж лучше погибнуть с реющими знаменами.
