получалось, несмотря ни на какое напряжение воли. Он был измотан, совершенно изможден и выкачан до дна. Он прекратил грести и сел на корточки в углу лодки, всхлипывая от утомления и не решаясь оглянуться, чтобы посмотреть, плывет ли все еще за ним мертвец, есть ли он вообще, далеко ли он от него, или, может, Однорукий преследует его… может, он даже сидит позади него, проникнув на борт?
Он повернулся рывком, готовый закричать и нанести удар. Однако никого не было. Ничего там не было. Ничего. Ни в нем, ни вокруг него: пусто.
Его дыхание стало свистящим от напряжения, а тело отупело и как будто вообще отсутствовало, так он ослаб.
«О боже мой», – думал он снова и снова.
Наконец и это прекратилось, и шнапс полностью подчинил его себе и вытеснил остатки разума.
Он начал бредить, иногда смеялся громко и резко, а перед глазами плыли фиолетовые и красные круги.
Голова пухла от мыслей, он начал насмехаться над тем, что только что произошло. Ему все стало безразлично. Он пел то чудесно, то фальшивя, то протяжно, украшая высокие тона двойными трелями.
«О милые родимые края», пел он. И «К кому Бог милостив», дополняя стихи Эйхендорфа[15] на народный лад. Ему было все равно, что он поет и правильно ли поет. Правильным было уже то, что он пел.
– Все правильно, ты слышишь! – кричал он.
И было Рождество. «О, дети, придите, придите скорей. И к яслям в пещеру войдите живей!» – пел он. И еще: «О, елочка, о, елочка, какие у тебя коричневые иголочки», – пропел он вдруг. Почему «коричневые»? – удивился он. Ах да, это все нацисты и их партия.
Он чуть не захлебнулся от смеха.
«Тихая ночь! Святая ночь! Коричневое Рождество в Атлантике!» – пел он, варьируя мелодию.
Внезапно он перестал петь. Слегка покачиваясь, он поднялся и поднес палец к носу. Он проверял себя на четкость движений, и пока он говорил, нож резал ему горло.
– Ты напился, дражайший! – сказал он себе и поклонился. – Нет, вы только посмотрите!
Ему стало слишком жарко. Он сорвал рубашку и снял штаны. Трижды проклятое солнце! Обнаженным стоял он посреди лодки и орал на солнце. Про Однорукого он забыл. Сейчас солнце вызывало в нем ярость, и жара озлобляла его.
– Что, хочешь со мной разделаться, эй, ты? – кричал он солнцу. – Только не воображай себе ничего такого, ты, со своим огнем! Откуда у тебя огонь? И что ты еще можешь? Ну, так откуда у тебя огонь? А? Я жду. Нет ответа?
Он ждал. Солнце молчало.
– Тогда я тебе скажу! – крикнул он, и голос его сорвался. В глотке жгло и резало, как ножом. Он приглушил голос. Из-за боли и потому, что показался слишком громким самому себе, зная, что он собирается сказать.
– Это называется онанизм, – сказал он таинственно, снова приложил палец к носу и неподвижно уставился прямо на солнце. – Онанизм, мое золотце, так это называется, когда энергия рождается внутри тебя и потом происходит ее выброс. Или ты гермафродит? Или тебя оплодотворил некий «Deus ex machina»?[16] Нет? Ну вот видишь!
Он снова заговорил громко и надрывно:
– Значит, ты хочешь меня сжечь? Ты, источник всего живого? «Deus solis»,[17] a?
Другой затрясся от смеха. Ха-ха! Как же тут не смеяться, что скажешь на это?
Он не мог успокоиться. Приступ смеха перешел в припадок. Он извивался и корчился. В животе у него бушевало огненное море. Оно горело, издавая громкие звуки, сверлило, кололо и ворочалось в нем с пронзительной болью, поднимаясь снизу вверх.
Он лежал на решетке настила и сжимал колени руками. Но ничего не помогало. Снизу что-то поднималось и давило. Живот был как камень, твердый и безжалостный. Ноги судорожно вздрагивали, а руки не могли уже их удержать. Голова тряслась и подрагивала. А потом его вырвало. Он ясно ощущал, как подступает тошнота, и плакал от гнева. Но ничего не мог поделать. Он попытался выкрикнуть проклятие, но крик захлебнулся в чем-то, что поднималось из желудка.
Голова запрокинулась и упала на бок. Он чувствовал, что улетает куда-то, боже мой, как прекрасно парить в воздухе! Ни тела, ни огня, ни ножей больше не было.
– Я падаю, – попытался сказать он. – Как прекрасно. – И он упал со вздохом, не сопротивляясь.
Изо рта, по губам, текло что-то зеленое, желчное, ядовитое. Но он уже не видел и не чувствовал этого. Он просто парил, и это было прекрасно, удивительно прекрасно. Зазвучала нежная, сладкая мелодия. Его кто-то обнял. «Любовь моя, что же это», – пытался думать он, может, это была Мария? Но он ничего уже не различал. Только музыка звучала, торжественная, мощная, великолепная, и уносила его прочь, и открывался огромный простор, что-то теплое и нежное. И доносилось долгое эхо издалека.
Другой потерял сознание. Он лежал на дне лодке. Он был голым. Рвота тонкими нитями стекала по телу и быстро подсыхала на солнце. На коже оставались только маленькие, ломкие корочки.
Лицо Другого было прекрасным и расслабленным.
Однорукий плыл по течению, все время оставаясь на равном расстоянии от лодки. Он не приближался к лодке и не удалялся от нее. Только его местоположение время от времени менялось: то чуть немного вперед по курсу, то чуть ближе к корме, словом, как получится.
Так и плыли они по течению рядом друг с другом, мертвец и Другой. На горизонте было пусто. И горизонт был чист.
