Особое внимание Мюллера привлек фрагмент, в котором Клос сообщал о странных допросах советских офицеров, когда он находился в заключении. Они подробно интересовались его детством, каким-то малозначащими деталями. Например, Клос утверждал, что в течение нескольких недель он обязан был описывать своих родственников, а также коллег, с которыми учился в гимназии.
Дело остальных немцев было значительно проще.
Лохар Бейтз до войны был скупщиком железного лома в Литве, держал небольшую лавку металлических изделий на Вокзальной улице. Однажды кто-то из покупателей оставил. у него в лавке сверток, о содержимом которого Бейтз ничего не знал. Это было уже после прихода в Литву русских. Через два дня к нему явились сотрудники НКВД и обнаружили в! свертке части радиопередатчика, а его, Лохара Бейтза, забрали и посадили в городскую тюрьму, а потом эвакуировали в Саратов. Ему было предъявлено обвинение в сотрудничестве с немецкой разведкой, несмотря на его объяснения, что ему не было известно, что в этом свертке и кто оставил его в лавке. Жена Бейтза жила в Нюрнберге у своих родственников. Она уехала от мужа в Германию еще в тридцать восьмом году. Они не ладили между собой, однако она может подтвердить, что Лохар Бейтз – ее бывший муж.
Мюллер распорядился накануне послать телеграмму и получил ответ, что фрау Бейтз действительно проживает в Нюрнберге и в течение недели прибудет по требованию Мюллера.
Другой немец, Генрих Фогель, работал инженером на нефтеразработках в Болеславле. После семнадцатого сентября он подал ходатайство о возвращении в Германию. Советские власти отклонили его просьбу, он был нужен как инженер, работавший по контракту, заключенному еще с польским акционерным обществом и предусматривавшему срок его работы на нефтепромысле до сорок второго года. Но в сороковом году, после оккупации Германией Франции, когда он, напившись со своими приятелями в одном из Львовских ресторанов, не в меру разболтался и начал убеждать своих друзей, что после Франции Гитлер нападет на Россию, его арестовали за антигосударственную пропаганду в общественном месте, судили и приговорили к нескольким годам тюремного заключения. Сидел он в разных тюрьмах и был доволен, что его не выслали на принудительные работы в какой-нибудь лагерь на севере, потому что холода он очень боялся.
Что же касается Клоса, то с ним Фогель познакомился в заключении. Клос уже находился там, когда арестовали Фогеля. Через несколько дней они оказались в одной камере, потом Фогеля перевели в другое место, но они встречались на прогулках и разговаривали. Немцы, сидевшие в одной тюремной камере, сочувствовали Клосу, которого ежедневно таскали на многочасовые допросы. Никто не знал, чего от него добиваются. Как-то Клос рассказывал в камере о своих родственниках, много говорил о кузине. Даже советовался с товарищами по камере, говорить ли всю правду русским…
Штурмбаннфюрер Мюллер начал перебирать лежавшие перед ним бумаги, чтобы найти протокол допроса Фогеля и именно этот раздел протокола. Наконец нашел это место и прочитал:
«Вопрос: Ежедневно ли вы встречались с Клосом в заключении в период между июнем сорок первого года и мартом сорок второго?
Ответ: Да, за исключением двух дней, когда находился в тюремном госпитале, в октябре или в ноябре. В июле и августе был вместе с ним в одной камере, а позже встречал его на прогулках в тюремном дворе. Помню, на рождество Ганс был дежурным, разносил по камерам еду».
Мюллер потер лоб, как будто бы этот жест мог помочь ему в размышлениях. Из личного дела Ганса Клоса следовало, что на рождество сорок первого года Клос уже был слушателем полугодичных курсов в школе офицеров абвера. Это могло означать, что слушателем был не Ганс Клос, а вражеский агент, ловко внедрившийся в абвер под его именем. Гестаповец сравнил показания молодого немца, чей открытый взгляд и армейская выправка так понравилась ему, с биографией в личном деле Ганса Клоса. Тексты биографии и показания были написаны совершенно разным почерком, и это подтверждало правильность выводов штурмбаннфюрера.
«Да, – подумал Мюллер, – почерк трудно изменить. Не может один и тот же человек писать по- разному».
В дверях кабинета появился дежурный эсэсовец. Он доложил, что прибыл человек, которого господин штурмбаннфюрер ожидает.
Мюллер приказал провести гостя в кабинет, посадил его в кресло, стоящее сразу за дверью, чтобы тот не был заметен, потом распорядился вызвать Ганса Клоса.
Поднимаясь по ступенькам узкой подвальной лестницы вслед за эсэсовцем, Клос строил всевозможные догадки, что его может ожидать. Проходя через первый этаж, он заметил, что двери на улицу полуоткрыты и около них нет охранника. Разведчик почувствовал неодолимое желание бежать и с трудом подавил его.
Эсэсовец открыл дверь кабинета штурмбаннфюрера и впустил Клоса.
– Прошу садиться! – Мюллер указал Клосу на кресло.
Клос подумал было, что на сегодня его проверка закончена, и расслабился, опустившись в кресло, но тут, словно удар бича, хлестнул окрик:
– Клос!
Это крикнул Штедке, встав с кресла, стоявшего за дверью, и направился к Клосу.
Ганс не спеша повернул к Штедке голову:
– Действительно, мое имя Клос. – Ни один мускул не дрогнул на его лице. Он заметил, что Штедке остался все в том же звании оберштурмфюрера.
– Похож? – спросил Мюллер.
– Да! – ответил Штедке. – Но мало сказать «похож», он просто идеально похож, хотя… – Он на миг заколебался. – Профилем! Встать профилем! – крикнул эсэсовец. «Это удивительно!» – подумал он и спросил. – У тебя есть брат?
– Позволю заметить, господин оберштурмфюрер, – твердо сказал Клос, – я немецкий офицер и не привык, чтобы мне тыкали. Не имел чести пить с вами на брудершафт. – Он заметил, как с лица Штедке сползла самодовольная улыбка.
Слова Клоса несколько отрезвили оберштурмфюрера.
– Извините, господин Клос, – буркнул он, – но вы так похожи на одного человека, которого я знал, что
