угрюмство. Не это двигатель его. Таков Подколзин: за целый час может не произнести ни слова.
— Надеюсь, что я его разговорю, — с улыбкой сказала Клара Васильевна.
Подколзин с мольбой взглянул на Дьякова, но тот уже скрылся с хозяйкой в прихожей. Оттуда донеслись две-три фразы, которых Подколзин не разобрал, короткий бархатистый смешок, гулко закрылась входная дверь, и Клара Васильевна вернулась.
— А вы все посматриваете на портреты, — сказала она. — От меня не укрылось, что вы их уже давно исследуете.
— Как их много! И все это ваши знакомые? — смущенно пробормотал Подколзин.
— Ну что же, можно назвать их и так, — Клара Васильевна усмехнулась. — Как видите, люди здесь самые разные. Юные, зрелые, пожилые. Один пригож, другой — Квазимодо, но всех породнил их божий дар. Каждый из них украсил эпоху. Вот это Дерябин, да это он, вы, кажется, удивлены, признайтесь? Тогда он собою воплощал романтическую весну авангарда, не всем было ясно его значение. Вот упоительный Овсянкин — я первой расслышала эту свирель. Вот Бричкин — его легко узнать по смелому непримиримому взгляду — в те дни ему приходилось доказывать правомерность своего отрицания всех эвфемизмов и муляжей. В чем его только не обвиняли! «Физиологический смрад» — самые ласковые слова, которые пришлось ему выслушать. Здесь, у меня, он нашел поддержку. Вот ослепительный Распекаев — именно он раскрыл до конца весь потенциал экстремальности. Что ж, и ему пришлось несладко. Но в трудный час я пришла на помощь.
Подколзин смотрел на Клару Васильевну с мистическим чувством восторга и ужаса. Его колотила сладкая дрожь. Она сказала с отчетливой горечью, но подкупающей прямотой:
— Я их любила. Душой и телом. Бог судья мне, я слишком была щедра. Я отдавала себя, не скупясь, кого ни возьми, я сделала тем, кем стал он сегодня для современников. Любви моей не все они стоили, но я напоминала себе: ты служишь таланту, а не мужчине. Я видела все и все прощала. И то, что недостаточно стойки, и то, что не чутки, и то, что вздорны. Прощала забывчивость, необязательность и даже прямую неблагодарность. О, много мне пришлось испытать, но слез моих никто не увидел.
Подколзин был потрясен ее мужеством.
— Как вы это выдержали? — спросил он.
Клара Васильевна вновь усмехнулась:
— Я по натуре Ванька-встанька. Кажется, встать уже невозможно, а я встаю и снова иду. Верно, таков уж мой крест на свете. Выпьем, Подколзин, за веру в лучшее.
Они осушили две рюмки подряд, и керосиновый ликер заметно воодушевил Подколзина. Он уж не чувствовал вкуса иода.
— Вы поразительный человек, — сказал он, гордый ее доверием.
— Кто знает, может быть, вы и правы, — задумчиво молвила Клара Васильевна.
— Знаете, что сейчас мне вспомнилось? Однажды вот так же вошел в этот дом сравнительно молодой человек. Он не был статен, хорош собой, но он прочел мне четыре строки. Всего четыре строки, Подколзин, и я раскрыла ему объятья.
— Кто ж это был? — воскликнул Подколзин.
Немного помедлив, она прошептала:
— Нет, умолчу. Скажу лишь одно: в тот вечер и родился на свет наш отечественный постмодерн.
У Подколзина подкосились ноги. Он взглянул на галерею портретов — в который уж раз за этот визит — ему почудилось, нет, не почудилось: эти идолы и земные боги смотрят на него вопрошающе, словно оценивая его — достоин ли он войти в их круг? Подколзин ощутил жар решимости.
«Эту женщину обнимал Дерябин!» — подумал он, протянув к ней руки.
— Угрюмый, высокомерный конь… — прошелестела Клара Васильевна.
И Подколзин взлетел над гнездом жар-птицы.
4
Сладко тебе смотреть, человече, с высоты ста восьмидесяти сантиметров на трудовой муравьиный социум? Вроде бы шел по своим делам, а вот точно приклеился к месту и вглядываешься зеленым зраком, откинув со лба свой черный клок, будто и сам не прочь включиться в эту деятельную среду.
Уже различаешь всю иерархию — скромных безотказных строителей, строгих прорабов, важных вождей — каждому отведено свое место.
Конечно, в этом круговороте не только коллективистский пафос, тут еще самореализация, всюду жизнь и всюду страсти, а от судеб защиты нет. Однако ж, пока еще гром не грянул, надо возводить свою крепость, и исполнять свои обязанности, и продлевать муравьиный род.
Но вот ведь какая тревожная мысль! Что, если ты привлечешь внимание и встанет рядом с тобою Некто — в светлой рубашке с черными крапинками, в новенькой куртке, пахнущей кожей, и в башмаках со зловещим скрипом, начищенных до безумного блеска? Ведь одного короткого взмаха левой или правой ноги вполне достаточно, чтобы погибла эта вселенная, там, внизу!..
А если кто-нибудь в ней уцелеет, то лишь для того, чтобы рассказать беспечным будущим поколениям, пьяным своей отвагой неведенья, о грозном и беспощадном боге, пахнувшем кожей и гуталином.
Но нет, зачем нам думать о грустном? Хватит нам и своих забот, своих легенд и своих героев.
Росла и мужала слава Подколзина. У всех, в ком жив еще интерес к духовности, к новейшему слову и ко всему, что их окружает, сопровождает, вьется вокруг, у всех у них на устах его имя. В большой цене оказались те, кому подфартило встречать мыслителя, кто знал его в темную пору безвестности, кто угадал и разглядел в том угловатом и неприметном будущего творца «Кнута».
В честной газете «Московский дорожник» рассказывали, с каким достоинством он приносил свои заметки
