Выяснилось, что он попал в малоприятную ситуацию. Сразу две фирмы, которым Виталий обеспечивал юридический панцирь, треснули одна за другой. Он проиграл в арбитражном суде два процесса и свою репутацию.
— Сделали крайним, как ты понимаешь. Я, видишь ли, виноват — понадеялся, что сохранились честные люди. Да, разумеется, — ихтиозавр, верящий, что право есть право и что в основе его — мораль. У оппонентов все было схвачено — и в аудите, и в арбитраже, — я для них мамонт, юрский период. Не взяткодатель и сам не взяточник. Естественно, тут некуда деться.
Несчастья внесли в его ламентации обычно не свойственную ему философическую ноту.
— У наших сограждан во все времена отношения с законом не складывались, — улыбка гонимого идеалиста вновь дрогнула на пухлых губах. — У тех, кто жил, и у тех, кто жив. Для них в самой идее закона есть нечто порочное — генетически не готовы к ограничению. Не воспринимают его.
Я заверил Виталия, что готовы. Всегда готовы. Как пионеры. Воспринимают. Пусть лишь при этом ограничение опирается не на закон, а на беззаконие. Всего и делов-то. Даже не требуется тираническая модель. Сойдет и непотический смрад.
Я не сумел его успокоить. Он удрученно махнул рукой.
— Сам не пойму, когда было лучше. Бедный Володька погиб под колесами. Теперь, бывает, ему завидуешь. Немного радости, если колеса переезжают тебя ежедневно. Так обойтись — по-хамски, по- скотски — с юристом моей квалификации! Имеющим знания, звание, опыт! Только за то, что он не мошенник, за то, что он нравственный человек. Ну, что же, все верно, я не играю по вашим правилам, я не умею переступить через себя.
Почти без паузы он осведомился:
— Ты видел Валерия? Он — здесь.
— В самом деле? А почему ты не с ним?
Он с чувством сказал:
— Не научился общаться с богатыми людьми.
Он сообщил, что дела Валерия идут все круче. Уже давно он бросил космическое право. Сначала занимался консалтингом, теперь — процветающий предприниматель. Виталий обратился к нему, но на дворе — другие нравы, другие пословицы и поговорки. «Старый друг лучше новых двух»? Как бы не так! Наоборот. Товарищество упразднено за ненадобностью. «Ты сам понимаешь, дружба — дружбой, а дело — делом…» Как тебе нравится?
— Мне не нравится, — сказал я лояльно.
Он пламенно пожал мою руку. И с благодарностью, и с болью.
— Я не сомневался в тебе. Видел бы ты его компаньона. Только посмотришь на эту ряху, на эту веснушчатую задницу, и сразу понятно, что уж на ней ни одна тучка золотая не ночевала. Не тот утес.
— Боюсь, ты не к месту вспомнил поэта, — вздохнул я, — очень даже возможно, что золотая, как раз, ночевала. И не одна.
Эти слова подействовали на него возбуждающе. Боль уступила место протесту.
— Плевать я хотел на его деньжищи. Бесфамильный и вовсе стал магнатом. И шут с ним. Ни за какие блага не поменялся бы с ним судьбою. Сдалась мне его головная боль! Живут и без офшорных трофеев. Запросто. Что они могут мне дать? Все эти сказки Шехерезады про власть, независимость — для дурачков. Я-то отлично знаю им цену.
Фатальное последствие проигрыша — меланхолические трюизмы. Надо отдать ему справедливость — этим добром он делился щедро.
— Старче, — вздохнул я, — все уже сказано. Особенно — о златом тельце. Ежели Бесфамильный — магнат, он разъяснит, что не гонит деньгу — давно уже занимается творчеством. Художник создает эпопеи, а он — корпорации. Тоже — эпос.
Виталий насмешливо скривился:
— Творческий Бесфамильный… Дожили.
Потом озабоченно спросил:
— Алеша, ты общнешься с Валерием?
— Раз уж он здесь — само собой.
— Ты намекни ему, так, между прочим, что он со мной поступил аморально. Что не мешало б ему одуматься…
Я вспомнил, как много лет назад он все просил меня при случае замолвить о нем словечко Виктору. Все то же самое, господа.
Похоже на то, что вспомнил и он. Стараясь не смотреть на меня, вздохнул:
— Насколько Виктор порядочней. Чувство товарищества в нем было. Не забывал, приходил на помощь. Сколько тащил того же Валерика. Этот о нем и не подумает. Виктор, конечно, и сам хорош. Все лез, как альпинист, на вершину. Просто не мог остановиться.
— Ты видишься с ним?
— Он не звонит. Я понимаю его состояние. Когда человек вдруг переходит из положения небожителя в армию неизвестных солдат, ему никого не хочется видеть. И я не звоню. Утешить нечем, а плакать в жилетку я не привык. Надо беречь свое достоинство.
И после паузы добавил:
— Да, все потеряно, кроме чести. Кстати, не помнишь, кто это сказал?
