— Иди, тебе говорят!
Феликс вошел в комнату.
— Посмотри на себя. Вот — ты. — Семенова указала на меня пальцем.
— Бабушка, — укоризненно проговорил Феликс, — я работаю, а ты мешаешь мне думать.
— Он думает! Они, видите ли, все думают, а как что-нибудь сделать — их нет! Тебе уже сорок лет!
— Сорок лет, по самым грубым подсчетам, мне будет в тысяча девятьсот восьмидесятом году.
— Не важно! — сказала Семенова. — Ты и в сорок, и в пятьдесят останешься таким же, как сейчас. Все вы до старости Зинка, Витька, Ленка. Старые мальчики и девочки.
— Какая Ленка? — не понял Феликс.
— Я, — сказала я.
Семенову позвали к телефону, а мы с Феликсом остались в комнате.
— Вы внук? — спросила я.
— Не родной. От приемного сына.
«От беспризорника», — догадалась я.
— А вы когда-нибудь с парашютом прыгали? — спросила я на всякий случай.
— С парашютом? — удивился Феликс. — Нет, никогда…
Помолчали.
— Однажды, на Севере, я летел на вертолете, очень низко, — вспомнил Феликс, — испугал белых медвежат. Они кинулись бежать, а медведица за ними. Вертолет ревет, медвежата бегут, медведица из сил выбилась. Догнала одного, побила.
— Как побила?
— Лапой… Потом села на снег, подняла к нам морду, лапы вытянула да как закричит! У нее было выражение как у человека.
— А что вы сделали?
— Ничего. Поднялся выше и полетел.
— Счастливый! — вдруг позавидовала я.
— Почему?
— Летаете…
Я представила себе Север, простую рубленую избу, белое безмолвие за окном. Феликс пригласит меня на вальс-бостон, и мы будем медленно кружиться в пустой избе.
Ракета, пущенная из ракетницы, сначала идет вверх, потом повисает между небом и землей, устало чертит параболу и идет вниз, а перед тем как погибнуть, разгорается яростно.
Я буду кружиться между небом и землей так далеко от Москвы, так не скоро до пенсии, а Феликс будет держать в своей крупной ладони мою руку и смотреть сверху в мой четкий пробор.
— Понравился вам Север? — спросила я.
— На Север ездят за собой, — сказал Феликс. — Там важно только то, что важно.
— А что важно?
— Хорошее здоровье, хорошая любовь и то, как ты умеешь делать свое дело.
Хорошее здоровье у меня пока есть. Хорошей любви пока нет. Дела тоже нет.
У каждого свои конкретные обязательства.
Милиционер охраняет объект.
Семенова готовит дискуссионный клуб, чтобы люди думали. Карпухин — шестисерийный детектив, чтобы, наоборот, не думали, отдыхали после рабочего дня.
Володя — человек «при».
А я — человек «зря». То самое «зря», которое между замыслом и результатом. Значит, я тоже необходима в общей цепи.
Во второй половине дня я вернулась в барак, к своему рабочему застолью, и меня тотчас вызвали к Гальченко.
Я вошла в кабинет и остановилась.
— Садитесь, — вежливо пригласила Гальченко. — Что вы стоите?
Я села на краешек стула.
Гальченко долго молчала, перебирая бумаги. Мне даже показалось, что она про меня забыла. Но она не забыла.
— Почему у вас до сих пор нет трудовой книжки?
Гальченко приподняла со стола скрепленные листки, и я увидела сверху объяснение, которое я писала утром капитану.
— Все-таки вам не семнадцать лет…
Гальченко, как милиционер, намекала, что мне уже тридцать и скоро будет пятьдесят.
— А какая разница: семнадцать, тридцать или пятьдесят? — спросила я. — Что меняется?
— Человек меняется.
— Человек как раз не меняется. Меняется отношение к нему, а сам он остается таким же.
— Это кто как… У вас нет трудовой книжки потому, что вы живете одним днем и не думаете о том, что будет завтра.
Все беспокоятся о пенсии: на что они будут жить в старости. Стаж можно восстановить: где работал, когда, сколько времени. Но нельзя восстановить, как ты жил. Нравственный стаж.
— Я не думаю о пенсии, — сказала я. — Но я думаю о смерти.
— Зачем?
— На всякий случай.
— А я на всякий случай не думаю, — сказала Гальченко. — Потому что я умирала и знаю, что это такое. Я на всякий случай думаю о жизни.
Мы замолчали, каждая о своем.
— Странно… — искренне удивилась Гальченко. — Вы, в общем, молодой человек. Почему вы так живете?
— Скучно мне, — сказала я. — Скучно.
— А какое вам надо веселье?
Гальченко посмотрела на меня с удивлением.
Как может быть скучно человеку, которому еще нет тридцати?..
Заглянул встревоженный Витя Лапин.
— Можно? — спросил он и вошел.
— Я могу предложить вам два варианта поведения, — сказала Гальченко Вите. — Первый: напишите заявление об уходе по собственному желанию. Второй: можете ничего не писать, но я пойду против вас в поход и все равно вас уволю. Поводов у меня достаточно.
— А когда писать заявление? — растерялся Витя.
— Сегодня. — Гальченко боялась, что Витя передумает. — Сейчас…
— Давайте я напишу заявление, — проговорила я, оторопев от деловитости Гальченко. — Я без разрешения взяла его пропуск… Он не виноват…
— Пропуск — это повод, — не глядя на меня, ответила Гальченко. — Дело не в пропуске… Вам наши передачи не нравятся, и другим они не нравятся. А чтобы они были интересными, их надо делать. Вы тут все гении и бездельники. Все мыслите, и никто ничего не делает. Как туристы… Смотрите и идете дальше. А где-то далеко ваш дом. — Гальченко посмотрела мне в переносицу. — Можете быть свободны.
Я вышла из кабинета.
В коридоре возле стены стоял мой автор, который обещал прийти и не надул. На нем было длинное пальто, он держал в руках кроликовую шапку.
— Я здесь больше не работаю, — сказала я.
— А как же я? — растерялся он.
— У вас будет другой редактор.
Вити не было еще минут десять или пятнадцать. Потом он выскочил из кабинета и, ни на кого не
