Посреди мастерской стоял неоконченный памятник павшему воину. Пять женских фигур скорбно склонились над павшим. Воин лежал отдельно, в углу мастерской. А на его месте, на постаменте, спал скульптор, подложив обе ладони под щеку. В мастерской стоял густой, настоянный дух разбитых надежд.
Тамара приблизилась к памятнику. Женские лица были не проработаны, только намечены. Но в центральной фигуре Тамара узнала себя. Она стояла рослая, статная, склонив голову. Волосы он сделал одним тяжелым куском. Лицо почти завешано волосами, но это она. Рядом — ее мать, скорбная старуха, с комплексом овсянки, одинокой старости. Остальные три — тоже на кого-то похожи. Тамара вгляделась и узнала Лидку — круглое личико, фигура — восьмерка, рядом — мать Петька, большая, костистая, покорная в своем горе. И последняя в ряду — теща Петька, плачет, подняв руку к лицу.
Скульптор никогда не видел этих женщин из поселка Солнечный. Он писал просто скорбящих женщин. Но, может быть, все плачущие люди похожи друг на друга. А может быть, он, художник, проинтуировал своими оголенными нервами сегодняшнюю боль. И каждый, кто посмотрит на памятник, увидит знакомых ему людей. Значит, все, что болит в людях, болит и в нем. На то и художник. А она — жена художника.
Как говорила та же Нелка: «За духовку надо платить». Она и платит. И знает за что.
Тамара стояла и смотрела. Плачущие женщины держали, тянули в себя. Хотелось заплакать вместе с ними.
Скульптор проснулся. Сел. Глаза — в красных прожилках. Смотрел осмысленно.
— Это ты? — проверил он себя.
— Я. Приехала.
— А ты уезжала? — удивился Он.
— Я была в командировке, два дня.
— А сегодня какой день?
— Среда.
— Пьяница чертов, — горько осудил он себя.
— Но ведь ты возвращаешься? — деликатно спросила Тамара, имея в виду под возвращением его выход из запоя.
— Возвращаюсь. Только зачем?
— Работать.
— Ерунда. У меня ничего не получается.
Тамара знала за ним: он работал мучительно. Его раздирали сомнения. На творческие муки накладывалась послеалкогольная депрессия. Он тяжело и мучительно перекатывался в своем колесе.
— У меня уже мозги разжижились, скоро через нос потекут.
Он издевался над собой, но всякая ирония оборачивается жалостью к себе. Скульптор жалел себя и ненавидел.
— Глупости. У тебя все получается, — с убеждением сказала Тамара. — Это одна из лучших твоих работ.
— Ее уже сделали до меня. В пятнадцатом веке. Коровкин сказал, что я содрал с «Оплакивания Христа».
— Не содрал, а переосмыслил. И внес свое.
— Ты считаешь?
— Я просто это вижу.
— А зачем повторять то, что уже было?
— Люди страдали и в пятнадцатом веке, и в двадцатом. А павший солдат — тоже немножко Бог. Разве он не умер ради людей?
— Только в тебе моя поддержка. Ты одна меня понимаешь…
— Сиротка… Тебя все понимают.
— Правда?
— Правда, правда… А Коровкин дурак.
Он подошел к ней, прижался как ребенок в темноте. Спрятал лицо в ее волосы.
— От меня, наверное, несет, как из погреба? — виновато спросил он.
— Ерунда. Пойдем домой. Поешь горячего. Мать фасолевый супчик сварила.
Тамара повела мужа из мастерской. Он крепко держался за ее руку, как будто боялся потеряться.
— Тебя, — сказала мать и положила трубку возле аппарата. — Кто это?
Ей надо было все знать.
Тамара подошла к телефону. Она знала, что звонит Юра. Знала еще до того, как услышала его голос.
— Да, — отозвалась Тамара.
— Я сегодня уезжаю, — спокойно сказал Юра. — Я звоню попрощаться.
Тамара молчала. Ждала вопросов. Но их не было.
— Ты ничего не хочешь спросить?
— Нет. Я все понял.
— Что ты понял?
— Все. Ты должна знать, что меня нет в Москве. Ты должна быть спокойна. Поэтому я звоню.
— Когда ты едешь?
— Через час.
— Ты не хочешь меня видеть?
— Нет.
— Обиделся?
— Не в этом дело. Я разбил лицо и не хочу, чтобы ты видела меня.
— Как разбил лицо?
— Я взял у товарища мотоцикл и въехал в дерево.
— Тебе было больно?
— Когда лицом, всегда больно.
— Какой у тебя вагон? — спросила Тамара.
— Это не имеет значения.
— Какой у тебя вагон?
— Пятый, если ты настаиваешь. Но я не хочу, чтобы ты меня видела. И сам не хочу видеть тебя.
— Как знаешь…
— Клади трубку, — попросил он.
За спиной стояла мать. Тамара положила трубку.
— Кто это? — подозрительно спросила мать.
Тамара не ответила. Пошла к Алеше, учить с ним музыкальную грамоту.
Муж спал в своей комнате за плотно закрытой дверью. Он отсыпался, восстанавливался. Все возвращалось на круги своя.
Алеша тупо смотрел в нотную тетрадь.
— Фа — си, — начала Тамара.
— Кварта.
— Дальше.
— Два тона, полутон.
— Думай… Алеша напряг лоб.
— Представь себе клавиатуру. Сколько черных клавиш между фа и си?
— Три.
— Ну?
— Три тона, — сообразил Алеша.
— До — ля-бемоль.
— Секста, — посчитал Алеша, загибая пальцы.
— Какая, большая или малая?
