– Потому. Федька вчера выступал в совхозе, в ихнем клубе. Загулял, наверно. А ты – лапша. Начал дело – доведи его до конца.
– Вот сам и доводи до конца, – окрысился я и полез к заднему борту, чтобы спрыгнуть, но в эту секунду по кузову забарабанили камешки, машина резко прибавила скорость, – кончился город, пошло шоссе. Мы слышали, как смеются в кабине те двое, а машина летела, как реактивный самолет. Приходилось ехать дальше. Мы в два счета проскочили стадион, сейчас будет подъем, и там спрыгнем… В-з-з-з! – внезапно провизжали тормоза, машина встала, и мы ясно услышали голос гитариста:
– …Пилотируешь, как молодой бог. Будь здоров!
– Да что там! – говорил водитель. – Будь здоров!
Степка влепил кулаком себе по коленке… Здесь, на юру, из машины не вылезешь – кругом поле. Но гитарист небрежно сказал:
– А поехали со мной, механик… Здесь рядом. Покажу такое – не пожалеешь.
Степка развел и сложил ладони: ловушка, мол… Я кивнул. Мы ждали, выкатив глаза друг на друга. Удивительно был прост этот «механик»! Он только проворчал:
– Поехать, что ли… Не сядем?..
Дверца хлопнула, машина прокатилась до лесопарка и свернула на проселок.
Нас кидало в кузове, пыль клубами валила сзади под брезент. Зубы лязгали. Я чихнул в живот Степке. Но машина скоро остановилась.
– Пылища – жуть, – произнес Федин голос. – Топаем, механик?
Водитель не ответил.
– Э, парень, да ты чудак! – весело сказал Федя. – Сколько проехал, полста метров осталось… Ленишься? Езжай тогда домой.
– На «слабо» дураков ловят, – прошептал Степа.
Водитель шел неохотно, оглядывался на машину. Место было подходящее для темного дела – опушка елового питомника. Елочки здесь приземистые, но густые и растут очень тесно. Сначала скрылся за верхушками русый хохол гитариста, потом голова шофера в грязной кепке.
Мы спрыгнули в пыль, переглянулись, пошли. По междурядью, по мягкой прошлогодней хвое. Впереди, шагах в двадцати, был слышен хруст шагов и голоса.
Еловый пень
Междурядье было недлинное. Еще метров пятьдесят – и откроется круглая полянка. Туда и вел Федя таксиста, причем их аллейка попадала аккуратно в середину поляны, а наша как бы по касательной, вбок. Я было заторопился, но Степан махнул рукой, показывая: «Спокойно, без спешки!».
Эх, надо было видеть Степку! Он крался кошачьим шагом, прищурив рыжие глаза. Мы с Валеркой знали, и Сур знает, что Степка – настоящий храбрец, а что он бледнеет, так у него кожа виновата. На этом многие нарывались. Видят – побледнел, и думают, что парень струсил, и попадают на его любимый удар – свинг слева.
Значит, Степка, такой белый, что хоть считай все веснушки, и я – мы проползли последние два-три метра под еловыми лапами и заглянули на поляну.
Солнца еще не было на поляне. Пробивались так, полосочки, и прежде всего я увидел, как в этих полосах начищенными монетами сияют ранние одуванчики. Две пары ног шагали прямо по одуванчикам.
– Ну вот, друг мой механик, – говорил Федя. – Видишь ли ты пень?
– Вижу. А чего?
– Да ничего. Замечательный пень, можешь мне поверить.
– Пе-ень? – спросил шофер. – Пень, значит… Так… Пень… – Он булькнул горлом и проревел: – Ты на него смотреть меня заманил… балалайка?
– А тише, – сказал Федя. – Тише, механик. Этого пенечка вчера не было. Се ля ви.
– «Ля ви»? – визгливо передразнил шофер. – Значит, я тебя довез. А кто твою балалайку обратно понесет? – заорал он, и я быстро подался вперед, чтобы видеть не только их ноги. – И кто тебя обратно понесет?
Федя сиганул вбок, и между ним и шофером оказался тот самый пень. Шофер бросился на Федю. Нет, он хотел броситься, он пригнулся уже и вдруг охнул, поднял руки к груди и опустился в одуванчики. Все было так, как с двумя предыдущими людьми, только они удерживались на ногах, а этот упал.
Впрочем, он тут же поднялся. Спокойно так поднялся и стал вертеть головой и оглядываться. И гитарист спокойно смотрел на него, придерживая свою гитару.
Я толкнул локтем Степана. Он – меня. Мы старались не дышать.
– Это красивая местность, – проговорил шофер, как бы с трудом находя слова.
Гитарист кивнул. Шофер тоже кивнул.
– Я – Угол третий. Ты – Треугольник тринадцать? – проговорил гитарист.
Шофер тихо рассмеялся. Они и говорили очень тихо.
– Он самый, – сказал шофер. – Жолнин Петр Григорьевич.
– Знаю. И где живешь, знаю. Слушай, Треугольник… – Они снова заулыбались. – Слушай… Ты водитель. Поэтому план будет изменен. Я не успел доложить еще, но план будет изменен без сомнения…
– Развезти эти… ну, коробки, по всем объектам?
– Устанавливаю название: «посредник». План я предложу такой – отвезти «большой посредник» в центр города. Берешься?
Шофер покачал головой. Поджал губы.
– Риск чрезвычайный… Доложи, Угол три. Я – как прикажут…
Степка снова толкнул меня. Я прижимался к земле всем телом, так что хвоя исколола мне подбородок.
– Меня Федором зовут, – сказал гитарист. – Улица Восстания, пять, общежитие молокозавода. Киселев Федор Аристархович.
Шофер ухмыльнулся и спросил было:
– Аристархович? – Но вдруг крякнул и закончил другим голосом: – Прости меня. Эта проклятая… ну как ее… рекуперация?
– Ассимиляция, – сказал гитарист. – Читать надо больше, пить меньше. Я докладываю. А ты поспи хоть десять минут.
Они оба легли на землю. Шофер захрапел, присвистывая, а Федя-гитарист подложил ладони под затылок и тоже будто заснул. Его губы и горло попали в полосу солнечного света, и мы видели, что под ними шевелятся пятна теней. Он говорил что-то с закрытым ртом, неслышно; он был зеленый, как дед Павел, когда лежал в гробу. Я зажмурился и стал отползать, и так мы отползли довольно много, потом вскочили и дали деру.
Далеко мы не убежали. У дороги, у голубого грузовика, спокойно светящего зеленым глазком, остановились и прислушались. Потони не было. Почему-то мы оба стали чесаться – хвоя налезла под рубашки или просто так, – в общем, мы боялись чесаться на открытом месте и спрятались. Рядом с машиной, за можжевельником. Эта часть лесопарка была как будто нарочно приспособлена для всяких казаков-разбойников: везде либо елки, либо сосенки, можжевельник еще, а летом потрясающе высокая трава.
– Дьявольщина! – сказал Степка. – Они видели нас… Ох как чешется.
– Они – нас? И при нас все говорили?
– Ну да, – сказал Степка. – Они понарошку. Чем нас гнать, отвязываться, они решили мартышку валять. Дьявольщина!.. Чтобы мы испугались и удрали.
– Хорошо придумано, – сказал я. – Чтобы мы удрали, а после всем растрезвонили, что шофер Жолнин – «Треугольник тринадцать». Тогда все будут знать, что он сумасшедший или шпион. Т-с-с!..
Нет, показалось. Ни шагов, ни голосов. Через дорогу, у обочины, тихо стоял грузовик. Солнце взбиралось по колесу к надписи «таксомотор».
– Да, зря удрали, выходит, – прошептал Степка.
Зря? Меня передернуло, как от холода. Все, что угодно, только не видеть, как один храпит, отвалив челюсть, а второй говорит с закрытым ртом!
