– Да, тяжелое положение… В «скорую» нельзя обращаться. Степа, Алеша! Загляните в четвертый подъезд, квартира шестьдесят один. Доктор Анна Георгиевна… Пригласите ее сюда. Что сказать? У нас раненый.
Мы побежали. Степка на ходу сказал:
– Правильный приказ.
– Почему? – спросил я.
Он ответил:
– А вдруг
– Кто – эти?
– С бластерами.
– А зачем им пробираться?
Степка только свистнул. Тогда я возразил:
– Доктор Анна Георгиевна тоже могла пробраться.
– Чудной… – пропыхтел Степка. – Она же пенсионерка, дома принимает. Видишь табличку?
Я видел. Квартира 61, медная яркая табличка: «Доктор А. Е. Владимирская».
Степан позвонил и вдруг сказал свистящим шепотом:
– Он меня было… того. Рубченко ваш…
– Он же не в тебя стрелял – в Сура!
– Да нет, – прошептал Степка. – Не из бластера. Он так… Глазами, что ли. Я будто помер на полсекунды.
– Ой, а меня… – заторопился я, но тут дверь отворилась, и из темной прихожей спросили:
– Ко мне?
Я ответил, что к доктору и что в тире лежит раненый.
– Сейчас, ждите здесь, – сказал голос, как мне показалось, мужской.
В прихожей зажегся свет. Мы вошли, но там уже никого не оказалось. Будто с нами разговаривали здоровенные часы, которые стучали напротив двери. Потрясающие часы! Выше моего роста, с тремя гирями, начищенными ярче дверной таблички. Часы тут же проиграли мелодию колокольчиками и стали бить густым тройным звоном – одиннадцать часов. Я охнул, потому что все началось ровно в половине девятого, всего два с половиной часа назад. В школе прошло три урока – и столько всего сразу! И Верка еще. А Верка очень нежный и доверчивый. Позавчера подошел к милиционеру и спросил: «Дядь, почему вам не дают драчных дубинок?..»
Зазвенело стекло. Кто-то запричитал тонким, старушечьим голосом. Резко распахнув дверь, в прихожую выскочила женщина в белом халате, с чемоданчиком, совершенно седая. Она стремительно оглядела нас синими эмалевыми глазами. Спросила басом:
– Раненый в тире? – и уже была на лестнице.
А мы едва поспевали за ней. Вот так пенсионерка! Из квартиры пищали: «Егоровна!» – она молча неслась вниз по лестнице, потом по дорожке вдоль дома и по четырем ступенькам в подвал. Степка забежал вперед, распахнул дверь и повел докторшу по коридору в кладовую.
Доктор Анна Егоровна
Сурен Давидович был в кладовой наедине с Рубченко. Стоял, прислонившись к шкафу, и хрипел астматолом. Когда мы вошли, он поклонился и проговорил:
– Здравствуйте, Анна Георгиевна. Вот… – Он показал на койку.
– Вижу. Меня зовут Анна Егоровна… Ого! Детей – за дверь.
– Я расстегнул рубашку, – сказал Сур.
Она достала стетоскоп из чемоданчика. Мы, конечно, остались в комнате, в дальнем углу, под огнетушителями. Анна Егоровна что-то делала со стетоскопом, вздыхала, потом стукнула наконечником и бросила прибор в чемоданчик.
– Давно произошел несчастный случай?
Сур сказал медленно:
–
Анна Егоровна опять сказала: «Ого!» – и быстро, пристально посмотрела на Сурена Давидовича. На нас. Опять на Сура.
– Что здесь делают дети?
Степка шагнул вперед:
– Мы свидетели.
Она хотела сказать: «Я не милиция, мне свидетели не нужны». У нее все было написано на лице: удивление перед такой странной историей, и от почти прямого признания Сура. Мы тоже показались ей не совсем обычными свидетелями. Она сказала:
– Моя помощь здесь не требуется. Смерть наступила мгновенно, – и повернулась к двери.
Но Сур сказал:
– Анна Георгиевна…
– Меня зовут Анна Егоровна.
– Прошу прощения. Я буду вам крайне благодарен, если вы согласитесь нас выслушать. Слово офицера, вам нечего бояться.
Как она вскинула голову! Действительно: «Ого!» Она была бесстрашная тетка, не хуже нашего Степана. Она уже успела крепко загореть и выглядела просто здорово: круглое коричневое лицо, белые волосы, крахмальный халат и круглые ярко-синие глаза.
– Слушаю вас, – сказала Анна Егоровна.
– Я прошу разрешения прежде задать вам два вопроса.
Она кивнула, не сводя с него глаз.
– Первый вопрос: вы ученый-врач?
– Я доктор медицинских наук. Что еще?
– Когда вы последний раз выходили из дому?
– Вчера в три часа пополудни. – Ее бас стал угрожающим. – Чему я обязана этим допросом?
Сур прижал руки к сердцу так похоже на
– Доктор, Анна… Егоровна, сейчас вы все-все поймете! Очень вас прошу, присядьте. Прошу. Сегодня в восемь часов утра…
Сурен Давидович рассказывал совсем не так, как я. Без подробностей. Одни факты: заведующий почтой, старший телеграфист, поездка на такси, оба разговора Феди-гитариста с шофером, история с конфетами, потом капитан Рубченко.
О выстреле он рассказал так:
– Эта история была сообщена Павлу Остаповичу не вся целиком. Он остановил Алешу… Когда, Лешик?
– Когда пень грузили в такси, – поспешно подсказал я.
– Да, в такси. Павел Остапович начал расспрашивать второго мальчика…
– Вот этого, – сказала Анна Егоровна.
– Да, этого, Степу. Он сообщил, что пень доставили во двор милиции.
– И почты…
– Да. В этот момент я разрешил себе восклицание, не относящееся к делу. Павел Остапович меня осадил. Меня это крайне удивило. Мы с ним дружили почти тридцать лет… – Он закашлялся.
Докторша смотрела на него ледяными глазами.
– Да, тридцать лет! Мальчики об этом знают. И Степка в эту секунду сорвался и заявил, что капитан Рубченко тоже хватался за сердце, стоя перед пеньком.
– Вот как… – сказала Анна Егоровна.
– Навел Остапович не возразил. Напротив, он начал поспешно извлекать из-под пиджака некий предмет, подвешенный на шнурке под мышкой. Не пистолет, Анна Егоровна. Пистолет, подвешенный таким образом, стреляет мгновенно. Этот же предмет… Я вам его покажу.
Шкаф отворился с привычным милым звоном. Степка пробормотал: «Дьявольщина!» Вот он, бластер…
