И вот, так как этими работами Чимабуэ приобрел с большой для себя пользой весьма громкое имя, он был назначен архитектором, совместно с Арнольфо Лапо, мужем, отличившимся в те времена в архитектуре, на строительство Санта Мариа дель Фьоре во Флоренции.
Но в конце концов, прожив 60 лет, он отошел в другую жизнь в 1300 году, почти что возродив живопись. Оставил он много учеников и среди других Джотто, который стал впоследствии превосходным живописцем; этот самый Джотто жил после Чимабуэ в собственных домах своего учителя на Виа дель Кокомеро. Погребен был Чимабуэ в Санта Мариа дель Фьоре со следующей эпитафией, сочиненной одним из Нини:
Не премину сказать, что, если бы славе Чимабуэ не противостояло величие Джотто, его ученика, известность его была бы еще больше, как нам показывает Данте в своей «Комедии», где, намекая в одиннадцатой песне «Чистилища» на ту же надпись на гробнице, говорит:
Кисть Чимабуэ славилась одна,
А ныне Джотто чествуют без лести,
И живопись того затемнена.
В изъяснении этих стихов один из комментаторов Данте, писавший в то время когда Джотто был еще жив и через десять или двенадцать лет после смерти самого Данте, то есть приблизительно в 1334 году после Рождества Христова, говорит, рассказывая о Чимабуэ, буквально следующие слова:
«Был Чимабуэ из Флоренции живописцем во времена автора самым благородным из всех известных людям и вместе с тем был он столь заносчивым и презрительным, что, если кто-либо указывал в его работе на ошибку или недостаток или если он сам замечал таковые (ведь часто случается, что художник совершает погрешность из-за изъяна в материале, в котором он работает, или же из-за неправильности в инструменте, которым он пользуется), то немедленно бросал эту работу, как бы дорога она ни была ему. Среди живописцев этого же города Флоренции Джотто был и есть самый превосходный, о чем свидетельствуют его творения в Риме, Неаполе, Авиньоне, Флоренции, Падуе и многих частях света и т.д.». Комментарий этот находится теперь у достопочтенного дона Винченцо Боргини, настоятеля обители дельи Инноченти, известнейшего не только благородством, добротой и ученостью, но также и как любитель и знаток всех искусств, и заслужившего справедливый выбор синьора герцога Козимо, который назначил его своим заместителем в нашей Академии рисунка.
Возвратимся, однако, к Чимабуэ. Джотто поистине затмил его славу, подобно тому как большой светоч затмевает сияние намного меньшего; и потому, хотя Чимабуэ чуть не стал первопричиной обновления искусства живописи, тем не менее воспитанник его Джотто, движимый похвальным честолюбием и с помощью неба и природы, стал тем, кто, поднимаясь мыслью еще выше, растворил ворота истины для тех, кои позже довели ее до той ступени совершенства и величия, на которой мы видим ее в нынешний век. Век этот, привыкший к тому, чтобы ежедневно видеть чудеса и дива, и то, как художники творят в этом искусстве невозможное, дошел ныне до того, что уже не дивится творению человека, хотя бы оно было более божественным, чем человеческим. А для тех, кто похвально трудился, хорошо уже и то, если вместо похвалы и восхищения они не будут награждены порицанием, а то и срамом, как это случается нередко.
Портрет Чимабуэ можно видеть в капитуле Санта Мариа Новелла, написанным рукой Симоне Сиенца в профиль, в истории Веры; это фигура с худощавым лицом, небольшой бородкой, рыжеватой и остроконечной, и в капюшоне, какой носили в те времена, прекрасно облегающем лицо кругом и шею. Тот же, кто стоит возле, и есть сам Симоне, мастер этого произведения, изобразивший себя при помощи двух зеркал, из которых одно отражается в другом так, чтобы голова видна была в профиль. А воин, закованный в латы, стоящий между ними, это, как говорят, граф Гвидо Новелло, тогдашний владелец Поппи.
Остается мне сказать о Чимабуэ, что в начале одной нашей Книги, где я собрал собственноручные рисунки всех художников, начиная от него и до наших дней, можно видеть кое-какие небольшие вещи, выполненные его рукой в духе миниатюр; и хотя теперь они и кажутся довольно неуклюжими, все же по ним можно судить, сколько хороших качеств приобрело искусство рисунка благодаря его творениям.
Обсудив во «Введении к жизнеописаниям» некоторые постройки в манере старой, но не древней, и, умолчав, не ведая о них, об именах зодчих, их воздвигших, упомяну во введении сего жизнеописания Арнольфо о некоторых других зданиях, построенных в его времена или немногим раньше, имена мастеров которых также неизвестны, а затем и о тех, что были воздвигнуты в те же времена, но о коих известно, кто их строил, либо на основании того, что манеру этих произведений можно очень легко опознать, либо благодаря надписям и иным памяткам, оставленным ими в самих постройках. И это не будет некстати, ибо, не отличаясь ни красивой, ни хорошей манерой, а лишь грандиозностью и великолепием, и они, тем не менее, заслуживают некоторого внимания.
Итак, во времена Лапо и его сына Арнольфо в Италии и за ее пределами было воздвигнуто много значительных построек, имена зодчих коих найти я не мог, и таковы: Монреальское аббатство в Сицилии, Неаполитанское епископство, Чертоза в Павии, Миланский собор, Сан Пьетро и Сан Петронио в Болонье и многие другие, кои строились по всей Италии с огромными затратами. Все эти постройки я видел и осматривал, равно как и многочисленные скульптуры тех времен и в особенности в Равенне; но нигде не нашел ни малейшего упоминания о мастерах, а часто даже и о времени, когда они были построены, и могу лишь подивиться простоватости и малому честолюбию людей тех времен.
Возвратимся, однако, к нашему предмету; после сооружений, упомянутых выше начали появляться мастера, исполненные духом более возвышенным, кои если и не нашли, то хотя бы пытались найти нечто хорошее. Первым был Буоно, ни родина, ни прозвище коего мне не известны, ибо, упоминая о себе в некоторых своих творениях, он не оставил там ничего другого, кроме простого имени. Будучи скульптором и архитектором, он раньше всего построил в Равенне многочисленные дворцы и церкви, а также исполнил некоторые скульптуры в 1152 году после Рождества спасения нашего. Благодаря этим вещам он приобрел известность и был вызван в Неаполь, где заложил Кастель Капоано и Кастель дель Уово, которые, впрочем, как об этом будет сказано, закончены были другими, а позднее, во времена Доменико Морозини, дожа Венеции, заложил весьма осмотрительно и разумно колокольню Св. Марка, укрепив на сваях и фундаментах основание этой башни настолько прочно, что она с тех пор не дала ни одной трещины, чего, как мы видели
