Ниже на стене, над входными дверями, на двух картинах изображены еще две истории, относящиеся к Юноне: превращение Ио, дочери реки Инако, в корову и Калисто – в Медведицу. За время выполнения этой работы его превосходительство очень полюбил Кристофано, видя, как прилежно и старательно он работает: Кристофано являлся ежедневно чуть свет и работал с таким усердием и с таким увлечением, что часто, уходя на работу, одевался кое-как, и порой, вернее, постоянно, случалось так, что в спешке надевал он непарную обувь (а держал он ее под кроватью), разного фасона, и еще чаще накидывал плащ наизнанку, капюшоном вовнутрь.
И вот однажды, когда явился он в свое время на работу, а синьор герцог и синьора герцогиня, отъезжавшие на охоту, были уже там, поджидая дам и свиту, и рассматривали работу Кристофано, они заметили, что он, по обыкновению своему, надел плащ наизнанку, капюшоном вовнутрь. Оба они рассмеялись, и герцог спросил Кристофано: «Что это значит, что ты всегда носишь плащ наизнанку?» «Синьор, – ответил Кристофано, – не знаю, почему так получается, но хочется мне как-нибудь найти такой покрой плаща, чтобы у него не было бы ни лица, ни изнанки, а чтобы он был с обеих сторон одинаков, иначе у меня ничего не получается: ведь я одеваюсь и выхожу из дома по утрам, чаще всегда затемно, а кроме того, у меня поврежден один глаз, так что я ничего им не вижу. Но лучше бы ваше превосходительство смотрело на то, как я пишу, а не на то, как я одеваюсь». Герцог ничего не ответил, но не прошло и многих дней, как он заказал ему плащ из тончайшего сукна, и чтобы его скроили и сшили так, чтобы незаметно было, где лицо и где изнанка: чтобы воротник был обшит позументом изнутри так же, как и снаружи, и чтобы также с обеих сторон была вся отделка. И когда плащ был готов, он послал его Кристофано со стремянным, наказав, чтобы тот передал ему плащ от его лица. Итак, получив в одно прекрасное утро плащ, Кристофано примерил его без дальнейших разговоров и заявил стремянному: «Герцог толк в этом знает, скажи ему, что плащ сидит хорошо».
А так как Кристофано одевался небрежно и терпеть не мог одеваться в новое платье или носить что- нибудь узкое и тесное, Вазари, который знал его привычки, примечал, когда тот нуждался в какой-нибудь одежде, заказывал ее тайком от него и как-нибудь рано утром приказывал положить ее к нему в комнату, а старую оттуда унести. Кристофано начинал одеваться в то, что было под рукой, и что же это была за потеха невероятная стоять и слушать, как он в ярости натягивал новое платье. «Вы только посмотрите, – приговаривал он, – ну разве это не убийцы? Не дают жить как хочется на этом свете. Черт, что ли, советует этим врагам всяческого удобства эдак изощряться?»
И вот в одно утро, когда Кристофано надел пару белых чулок, живописец Доменико Бенчи, также работавший во дворце с Вазари, уговорил его вместе с молодыми людьми пойти к Мадонне дель Импрунета. Там они весь день гуляли, танцевали и веселились и вернулись домой вечером после ужина. Кристофано же, который совсем уморился, отправился домой спать, но когда он начал стаскивать чулки, то, поскольку они были новые, а он вспотевши, ему удалось стянуть только один. Когда же Вазари зашел к нему посмотреть на него, как он себя чувствует, он нашел его спящим, и одна нога была в чулке, а другая голая, и вот один из слуг схватил его за ногу, а другой начал стягивать чулок, и чулок в конце концов они с него стащили, он же проклинал и платья, и Джорджо, и всех, кто выдумал моды, которые заковывают людей, как рабов, в цепи. И мало того: он кричал, чтобы его отпустили ради Господа Бога, что он немедленно уедет в Сан Джустино, где ему давали жить, как ему хочется, и где он в таком рабстве не был, успокоить его было дело нелегкое.
Говорить много он не любил, и ему нравилось, когда и другие выражались кратко; ему хотелось бы, чтобы и собственные имена людей были самыми короткими, как, например, у одного из слуг мессера Сфорца, которого звали М. «Вот это красивое имя, – говорил Кристофано, – не то что Джован Франческо или Джованн'Антонио, – над ними целый час промучаешься, пока не выговоришь!» А так как от природы был он шутником и все это говорил на своем языке, каким говорят в Борго, он мог рассмешить кого угодно, даже плачущего. Он любил в праздничные дни ходить туда, где торговали житиями святых и печатными картинками, проводил там целые дни, одну покупал, другие разглядывал и часто забывал их там, куда случайно облокотился. Верхом он не ездил никогда, разве только в силу необходимости, несмотря на то, что происходил из семейства благородного и весьма богатого. В конце концов, когда умер его брат Боргоньоне и ему нужно было ехать в Борго, Вазари, который скопил за него много заработанных им денег, которые хранил у себя, сказал: «У меня столько ваших денег, хорошо бы вам захватить их с собой и употребить на ваши нужды». На это Кристофано ответил: «Не нужно мне денег, оставьте их у себя, а мне достаточно будет, если позволите, остаться при вас, жить и умереть с вами». «Нет у меня обыкновения, – возразил Вазари, – пользоваться чужими трудами, и если вам деньги не нужны, я отошлю их вашему отцу Гвидо». «Вот этого вы не делайте, – сказал Кристофано, – у него они дуром пойдут, таков уж его обычай».
В конце концов деньги он взял и отправился в Борго нездоровым и в дурном расположении духа. А приехав туда, он, расстроенный смертью брата, которого любил бесконечно, а также от жестокого воспаления почек, по прошествии немногих дней, приобщившись всех таинств церкви, скончался, завещав домашним и беднякам все привезенные деньги и успев заявить перед смертью, что не она его печалит, а то, что он оставляет Вазари в таких больших хлопотах и трудах, какие он на себя взял в герцогском дворце. Вскоре узнал и его превосходительство о его смерти, что, конечно, его огорчило, и по его приказанию была высечена из мрамора голова Кристофано, которую герцог отослал из Флоренции в Борго, где она и была установлена в церкви Сан Франческо с нижеследующей эпитафией:
«D. O. M.
Quod Georgius Vasarius Aretinus
Huius artis facile princeps
In Exomando
Cosmi Floretin, Ducis Palatio
Illius operam quam maxime
probaverit
Pictores hetrusci Posuere
Obiit A. D. MDLVI.
Vixit an LVI. m. III. d. VI».
ЖИЗНЕОПИСАНИЕ ЯКОПО ИЗ ПОНТОРМО ФЛОРЕНТИЙСКОГО ЖИВОПИСЦА
Прародители, или, попросту говоря, предки Бартоломео ди Якопо ди Мартино, отца Якопо из Понтормо, жизнеописание которого мы сейчас пишем, происходили, как утверждают некоторые, из Анчизы, местечка в верхнем Вальдарно, весьма прославившегося тем, что оно было родиной также и прародителей мессера Франческо Петрарки. Однако откуда бы ни вели свой род его предки, вышеназванный Бартоломео, который был флорентинцем и, как мне передавали, принадлежал к семейству Каруччи, был, как говорят, учеником Доменико Гирландайо, и, в качестве живописца для своего времени весьма толкового, многое написал в Вальдарно, переехав наконец для выполнения нескольких работ в Эмполи. Проживая в этом городе и в его окрестностях, он женился в Понтормо на весьма добродетельной и богатой девице по имени Алессандра, дочери Паскуале ди Дзаноби и его супруги моны Бриджиды. И вот от этого-то Бартоломео в 1493 году и родился Якопо. Но после смерти отца в 1499 году, матери в 1504-м и деда в 1506-м он остался на руках у бабки, моны Бриджиды, которая, продержав его несколько лет в Понтормо и научив его читать и писать, а также началам латинской грамматики, наконец, когда ему исполнилось тринадцать лет, отвезла его во
