картины с четырьмя временами года, но, закончив их, был вынужден написать с натуры для моего большого друга Андреа делла Фонте портрет его возлюбленной, подарив ему в придачу большую картину с фигурами в натуральную величину, изображавшую Несение креста и в свое время исполненную мною для одного из родственников папы, которому мне оказалось невыгодным ее отдавать. Для вазовского епископа я написал тело Христа, поддерживаемое Никодимом и двумя ангелами, а для Пьерантонио Бандини – Рождество Христово в ночном освещении и с разными выдумками.
XXXVIII. Пока я был занят этими работами и все ждал, что еще затеет папа, я в конце концов увидел, что надежда на него плохая, а служить ему – напрасный труд, поэтому, хотя мною были уже нарисованы картоны для фресковой росписи в лоджии, над водоемом названной виллы, я решил во что бы то ни стало перебраться на службу к флорентийскому герцогу, тем более что меня на это уговаривали мессер Аверардо Серристори и епископ Рикасоли, послы Его Превосходительства в Риме, а в своих письмах – мессер Сфорца Альмени, его виночерпий и первый камергер. И вот, переехав в Ареццо, чтобы оттуда направиться во Флоренцию, мне пришлось для епископа этого города монсиньора Минербетти написать, как для своего синьора и близкого друга, на большом холсте в натуральную величину фигуру Терпения в том виде, в каком впоследствии синьор Эрколе, герцог феррарский, ею воспользовался для своей эмблемы и для оборотной стороны своей медали. Закончив эту вещь, я явился приложиться к руке синьора герцога Козимо, которым я был милостиво и охотно принят, и пока обдумывался вопрос, к чему именно мне в первую очередь надлежит приступать, я поручил Кристофано Герарди из Борго расписать фасад дома мессера Сфорца Альмени светотенью и по моим рисункам, а также тем способом и с теми выдумками, о которых подробно говорилось в другом месте. А так как я в то время входил в число синьоров приоров города Ареццо, коллегии, управлявшей этим городом, синьор герцог письмом вызвал меня к себе на службу и освободил меня от этих обязанностей. Приехав во Флоренцию, я увидел, что Его Превосходительство начал в этом году строить в своем дворце те апартаменты, которые выходят на площадь дель Грано, по проекту резчика Тассо, тогдашнего дворцового архитектора. Однако крыша была положена настолько низко, что всем комнатам этих апартаментов не хватало простора и они казались сущими карликами. Но для того чтобы поднять ферму и кровлю, требовалось много времени, почему я посоветовал сделать расчлененный потолок в раме, сколоченной из брусьев, с большими кессонами в два с половиной локтя между прогонами и с отвесно поставленными филенками, образующими над прогонами фриз высотой примерно в два локтя. Все это очень понравилось Его Превосходительству, и он тотчас же отдал приказания так и поступить, поручив Тассо деревянную резьбу и рамы кессонов, в которых должна была быть написана родословная богов, с тем чтобы уже потом перейти к другим комнатам.
XXXIX. И вот, в то время как выполнялась деревянная резьба на этих плафонах, я, попросив разрешения у герцога, отправился провести два месяца между Ареццо и Кортоной, отчасти чтобы закончить кое-какие свои дела, отчасти же чтобы завершить фрески, начатые мною в Кортоне на стенах и на своде сообщества Иисуса, где я написал три истории из жизни Иисуса Христа и все жертвы, которые приносили Господу в Ветхом Завете от Каина и Авеля и до пророка Ноэмии. В Кортоне же я за это время обеспечил моделями и проектами строительство церкви Мадонны Нуова за стенами города. Закончив работу в сообществе Иисуса, я со всем семейством в 1555 году вернулся во Флоренцию на службу к герцогу Козимо. Там я начал и закончил роспись кессонов, стен и плафонов названной верхней залы, именуемой Залой Стихий, написав в кессонах, которых одиннадцать, оскопление Неба Воздухом, а на плафоне террасы рядом с этой залой – похождения Сатурна и Опсы, и далее на плафоне другой большой комнаты все, касающееся Цереры и Прозерпины. Рядом, в еще большей комнате и также на плафоне, весьма богатом, я изобразил историю богини Верекинфии и Кибелы, ее триумф и четыре времени года, а на стенах – все двенадцать месяцев. На плафоне другом, не столь богатом, – рождение Юпитера, его вскармливание козой Амальтеей и все остальное, что о нем более всего известно. Рядом с этой же комнатой, на другой террасе, богато украшенной резным камнем и лепниной, – другие истории про Юпитера и Юнону. И, наконец, в следующей комнате – рождение Геркулеса и все его подвиги. А то, что не умещалось на плафонах, было написано на фризах каждой комнаты или же изображено на аррасских шпалерах, вытканных по приказу герцога по моим картонам для каждой из комнат и согласованных с росписями в верхней части стены. Умолчу о гротесках, орнаментах и росписях в лестничных клетках, а также о многих других мелочах, выполненных моею рукой для убранства этих комнат, ибо, не говоря о том, что я надеюсь в другой раз подробнее о них поговорить, каждый может их увидеть и высказать о них свое суждение. В то время как расписывались верхние комнаты, внизу закладывались другие, расположенные на уровне большой залы и отвечающие по отвесу верхним, с которыми они очень удобно сообщаются при помощи общедоступных и потайных лестниц, связывающих самые верхние помещения дворца с самыми нижними.
XL. За это время умер Тассо, и герцог, сгоравший страстным желанием исправить этот дворец, который строился как попало, в разное время и в несколько приемов и больше для удобства служащих, чем по какому-нибудь определенному плану, решил во что бы то ни стало его перестроить, расписать Большую залу и поручить Бандинелли продолжать начатую им Залу Приемов. Итак, для того чтобы согласовать друг с другом все помещения дворца, то есть то, что уже было сделано, с тем, что еще предстояло сделать, он приказал мне заготовить большое количество планов и проектов и, наконец, в зависимости от тех из них, которые ему понравились, также и деревянную модель, с тем чтобы он лучше мог по своему усмотрению согласовать все апартаменты, выпрямить и изменить старые лестницы, которые казались ему крутыми, плохо продуманными и невзрачными. К чему я и приступил, хотя задача была трудная и казалась мне непосильной, и изготовил как только мог лучше огромнейшую модель, находящуюся ныне у Его Превосходительства, и сделал я это, скорее, из повиновения его воле, чем в надежде на успех. Когда модель эта была закончена, она, к счастью то ли для него, то ли для меня, а то и от непреодолимого моего желания ему угодить, но весьма ему понравилась. Поэтому, приступив к строительству, ее стали мало- помалу осуществлять и, принимаясь то за одно, то за другое, довели постройку до нынешнего ее состояния. А пока доделывалось остальное, я, применяя богатейшую, по-разному расчлененную лепную отделку, закончил первые восемь новых комнат, находящихся на уровне Большой залы, наряду с гостиными, комнатами и капеллой, украсив их разнообразными росписями и многочисленными портретами с натуры, включенными мною в истории, начиная с Козимо Старшего, и называя каждую комнату по имени кого-нибудь из его великих и славных потомков.
XLI. Итак, в одной из них изображены наиболее примечательные поступки названного Козимо Старшего и наиболее свойственные ему добродетели, а также лучшие его друзья и слуги и портреты его сыновей, все до одного написанные с натуры. Словом, таковы комнаты: Лоренцо Старшего, его сына папы Льва, папы Климента, синьора Джованни, отца великого герцога, и, наконец, комната самого синьора герцога Козимо. В капелле – прекраснейшая и большая картина руки Рафаэля Урбинского, а по сторонам ее – написанные мною святые Козьма и Дамиан, которым посвящена эта капелла.
Точно так же и в верхних комнатах (их всего четыре), расписанных для синьоры герцогини Элеоноры, изображены деяния знаменитых женщин – греческих, европейских, латинских и тосканских, по одной в каждой комнате. А так как обо всем этом было бы слишком долго рассказывать, то я, помимо того, что сказано в другом месте, пространно сообщу в Диалоге, который скоро будет нами выпущен в свет. За все эти мои старания, правда упорные, трудные и огромные, я был всемерно и с лихвою вознагражден щедрым великодушием столь великого герцога, который, помимо содержания, пожаловал мне подарки и достойные и удобные дома как во Флоренции, так и в деревне, чтобы тем вольготней мне было у него служить; кроме того, на моей родине, в Ареццо, он почтил меня присуждением мне высшей магистратуры знаменосца, а также и других должностей с правом их замещения другими гражданами этого города, не говоря о том, что он брату моему, серу Пьеро, предоставил во Флоренции доходные должности, а моим родным в Ареццо всегда оказывал исключительные милости. Вот почему, памятуя о бесчисленных проявлениях его любви к моей особе, я никогда не премину признаваться в том, чем я обязан этому синьору.
XLII. Возвращаясь же к своим произведениям, я должен сказать, что этот превосходительнейший синьор решил осуществить один свой давнишний замысел – расписать Большую залу, – замысел, достойный величия и глубины его духа. Я так и не знаю, подтрунивал ли он надо мною, когда он мне это говорил (думаю, что да, так как он был твердо уверен, что я откажусь), но что он еще при жизни дождется завершения этой росписи, или же у него были другие тайные мысли и мудрейшие соображения – а таковы были все его соображения, – словом, получилось так, что он мне поручил поднять ферму и кровлю на тринадцать локтей выше прежнего, заказать деревянный потолок, его позолотить и сплошь расписать
