случайно получилось. Случайно!
Джейк прекрасно понимал, о ком это речь, и передумал выходить на улицу, по-нял, что сейчас ему лучше не показываться. Он отступил назад, медленно развер-нулся, взглянул на стол, туда, где лежал тот подарок, из-за которого мать и дочь начали ссору.
Вот они, и порядки! Вот они, и условности!
И кто бы мог подумать, что такая мелочь, этот так называемый арпактус, является деталью свадебного ритуала! Плод размером со среднее яблоко — и такая важность!
Странно, и что и дочь А-латы нарушила правила… Видно, не зря А-лата так на городскую жизнь пеняет.
Мысль о том, что и девушка эта схожа с ним в своей неосведомлённости, в своём незнании, рождала в душе приятное чувство товарищества, какой-то даже близости, будто они действительно оказались заговорщиками, и теперь-то Джейк понял, что он должен, обязан вмешаться, объяснить всё и принять хоть небольшую часть вины на себя. Так будет справедливее, ведь он тоже участвовал в этом…
Он снова развернулся, решительно переступил порог, толкнув не запертую до упора дверь — А-лата стояла на крыльце, повернулась на скрип, попыталась улыб-нуться, и это ей удалось, даже улыбка получилась доброжелательная, но вот глаза остались строгими, и брови всё ещё хмурились.
Для самой гриффитки не остался незамеченным тот ищущий взгляд, с которым её Кийрил глянул по сторонам, и А-лата невольно обрадовалась, что дочь её уже ушла. Она чувствовала и сердцем и душой, что что-то может произойти из их знакомства, что-то нехорошее по её меркам и по меркам всех прежних её представлений. Пото-му оно и к лучшему, если эти двое будут видеться как можно реже.
Она не помнила своих родителей, они погибли, когда ей не было ещё и года, и А-лата, приёмная мать, никогда про них не говорила, про них — про отца и мать. Да и сама она, сколько себя помнила, не задавалась такими вопросами: 'Кто они? Что с ними стало? Почему они погибли оба?'
Все её дочерние чувства, вся детская нежность были адресованы лишь одной, А-лате… Они всегда с ней были вдвоём, всегда вместе, и не испытывали потребности в ком-то ещё.
С той поры у неё и остались самые добрые, самые лучшие воспоминания детства, самые яркие впечатления, особенно сильные по контрасту с тем, что последовало потом, после появления 'человеков'.
Люди! Эти странные, удивительные существа, очень сильно, им всем на изум-ление, похожие на них, ларинов. И сколько всего нового и непонятного они внесли в их размеренную, простую жизнь, неизменную из поколения в поколение.
Она уже шестнадцать раз видела, как Чайна выходит из берегов, пресытившись ливневыми и снеговыми водами. Шестнадцать раз — два раза в год, весной и осе-нью, ей было восемь лет по земным человеческим меркам, когда их, всех детей, силой и заманчивыми обещаниями вырвали из родительских рук и отправили в город. Город… Слово 'город' было тогда у всех на устах, но никто из них, малы-шей, напуганных, растерянных, ни слова не понимающих, не знал, что значит это слово, 'город'.
Слова 'город' и 'интернат' слились в её памяти в одно общее довольно мрачное и тяжёлое воспоминание.
Она много пела в то время, тихонечко, себе под нос, пела так, как учила её мама, и это как бы сближало их, соединяло, возвращало в прежнюю жизнь, придавало сил для того, чтобы пережить всё это, всё то, с чем они столкнулись тогда.
Она выросла в стенах интерната, запомнила каждый класс, в котором им прихо-дилось заниматься, запомнила каждую песчинку на дорожке, каждый листик и тра-винку в саду, где они играли во внеучебное время.
Их было тридцать групп по десять в каждой, все по возрасту, и при каждой группе свой воспитатель- наставник.
Дети из разных мест, иногда даже с трудом понимающие друг друга, настолько сильно разнилось произношение одного языка. Они и понимать-то стали друг друга не сразу, понимать, принимать и любить. И этот учебный звеньевой коллектив во главе с воспитателем оказался настолько прочной силой, что даже после десяти лет интерната они продолжали быть вместе, одна маленькая ячейка из десяти лари?нов — семи девушек и троих юношей. Они работали в разных районах города, там, кого куда направили, но поддерживали отношения, всегда знали, кто чем занят, кто как живёт, в чём испытывает трудности.
Ей с работой повезло. Ей и ещё одному парню из их группы — Карриэртису. Не-высокий (по их меркам), черноволосый, смуглый, с продолговатыми, удивительного разреза чёрными глазами, он был явный лари?н с восточного побережья континента. Работа бармена ему нравилась, он легко находил общий язык с каждым клиентом. Лёгкий, коммуникабельный, он успевал всегда и везде, он обладал прекрасным, просто незаменимым качеством — он мог поднять настроение любому: и посетите-лю, и ей… А ей — официантке — особенно к вечеру было тяжело сохранять на лице дежурную улыбку, так раздражающую её саму.
Ей, с детства довольно скрытной и замкнутой, почти не имевшей друзей за годы учёбы в интернате, эта работа поначалу совсем не понравилась. Постоянная суета и спешка, разные и такие одинаковые лица, стирающиеся из памяти лёгким усилием воли; одни и те же разговоры, постоянно одни и те же вопросы и двусмысленные намёки. Особенно к ним привыкать было сложно, но и перейти на другую работу им, лари?нам, не разрешалось. Вот так ей и пришлось жить первых три месяца.
А потом всё стало меняться, меняться и не в лучшую сторону.
В предчувствии войны началась такая суета, какой ей не приходилось видеть даже в час пик.
Сначала эмигрировал мирный люд. Космопорт работал с раннего утра до позднего вечера, но челноки не справлялись, всех желающих невозможно было вывести на орбиту за один день. Люди, боявшиеся потерять очередь у касс, ночевали на местах, бар работал круглосуточно и был набит до отказа даже ночью. Всё раздражение и усталость, все обиды и злость вымещались на них, на работниках бара. Где-то что-то не успел, где-то не то подал или не вовремя унёс, кому-то принёс не тот заказ или принёс слишком поздно — они все трое валились с ног от усталости, но поток граждан сменили военные, и с каждым днём их было всё больше и больше.
Люди в защитной форме, они приезжали, сменяя уезжающих, они были везде и всюду. Зелёный цвет их одежды (а она знала, что это значит) снился ей даже ночью. И техника, невиданная техника!
Такие машины они видели лишь на занятиях по истории цивилизации, и то в за-писи, а сейчас танки, тягачи, самоходные артиллерийские установки, бронемашины и грузовики разъезжали по улицам свободно, с оглушительным лязгом на поворотах высекая синие искры из криолитового покрытия.
Но самое страшное началось потом, когда город стали обстреливать и бомбить с воздуха самолётами.
Как можно работать в такое время? Опасно было даже на улицу выходить, но и в квартире, что снимали они на двоих со второй официанткой, Тильдой, весёлой хо-хотушкой из землян, в ней тоже было не легче.
Сами сионийцы называли свои налёты 'превентивными точечными ударами', сообщали, что обстрелу подвергаются лишь военные и стратегически важные объ-екты. Но… В войне нельзя быть заранее в чём-то уверенным, а техника на то и тех-ника, чтоб иногда выходить из-под контроля.
Дом их, старый, многоквартирный, из тех, что строились ещё по устаревшей пла-нировке, стоял на окраине, и, пробираясь пешком в сторону Космопорта, каждое утро с ужасом и удивлением смотрела она на развалины домов, вчера ещё весело и уютно светящихся жёлтыми глазницами окон. обходила сваленные обгорелые дере-вья, ямы и развороченный криолит.
Людей к началу войны в городе осталось немного, а вот гриффитам податься бы-ло некуда. Они уже не мыслили своего существования вне окружающих их стен, машин, людей, без техники и привычной работы. Да и запрещено им было покидать пределы города. Запрещено особым распоряжением бургомистра… И им, гриффи-там, как раз и доставалось в первую очередь…
Обстрелы и бомбёжки велись только по ночам, и к утру мало что оставалось от следов разыгравшихся на её пути трагедий. Обломки мебели, искорёженная быто-вая техника, иногда целая, но теперь никому уже не нужная, обрывки обуви и оде-жды, истоптанной и запылённой, изредка детские игрушки, выброшенные в тороп-ливых сборах или забытые по случайности. И часто ещё влажные пятна замываемой в спешке крови…
