Родион Филиппыч, дорогой вы мой, куда ж это вы с ножиком собрались? Отдайте, от греха… Вам же лучше…
Четыркин что-то такое стал соображать. Видя, как вокруг него недвусмысленно сжимается кольцо, отступил к возку, возмущенно вскрикнув:
— Господа, что вы такое затеваете? Я…
Из-за возка внезапно выскочил ямщик — здоровенный, в распахнутой шубе, кривясь от охотничьего азарта. Намертво вцепившись в правую руку Четыркина с кинжалом, он всем телом навалился, сшиб пьяницу с ног, и оба забарахтались в снегу. Опередив остальных, неуспевших ничего предпринять, Самолетов плюхнулся сверху и вскоре выпрямился, удовлетворенно улыбаясь, поигрывая кинжалом со щедро украшенной крупной бирюзой серебряной рукоятью, покрытой затейливыми чернеными узорами. Присмотрелся, поцокал языком:
— Умеют персюки оружие делать. Заточен, как бритва. Если таким полоснуть со всей пьяной дури…
Четыркин слабо извивался на снегу. Ямщик, придавливая его изо всех сил, пропыхтел:
— Веревку бы, Николай Флегонтыч… Ишь, трепыхается…
— Это дело, — сказал Самолетов. — Пойду Саипку покличу, он человек запасливый, у него всякая снасть найдется…
— А не замерзнет? — спросил поручик. — Лежа связанным в возке?
— Что-нибудь постараемся придумать… — рассеянно откликнулся Самолетов. — Предпринять с ним что-то следует, это факт…
— Да что же вы такое творите? — взвыл Четыркин.
Присев перед ним на корточки, профессор фон Вейде сухо, убедительно произнес:
— Предпринимаем необходимые меры для исправления вашего болезненного состояния, молодой человек. Ввиду отсутствия медиков в радиусе ближайшей сотни верст приходится обходиться своими силами. Вы уж, пожалуйста, не усугубляйте… Мы вам только добра желаем. Господа, у меня есть настойка лауданума, можно попробовать в качестве неплохого снотворного…
— С ума вы все сошли, что ли? — возопил Четыркин, придавленный к земле ямщиком. — Накинулись, как я не знаю даже кто… Что за вздор? Что вы себе вообразили?
— Да ничего особенного, — с ленцой ответил Самолетов. — Ясно же, свет вы наш, что от водки у вас наступило крайнее изумление ума, и чего от вас ждать, решительно непонятно. Так что, на всякий случай, уж не посетуйте… Видывал, как не только с ножиками бегали в таком вот помрачении, а и с ружьями — разнообразные виденьица истреблять…
— Нет у меня никаких видений! — завопил Четыркин. — И ножом я никого резать не собирался, что за вздор? Ну, выскочил сгоряча с ножом в руке, не успел спрятать…
Голос у него был сварливый, обиженный, но при этом ничуть не походивший на бессвязные выкрики помраченного умом человека.
— Ну да, — сказал Самолетов. — Хлебца решили нарезать к угреннему кофию. Такие вещи непременно персидским кинжалом делаются, что тут непонятного…
— Какой хлеб? Демона я ножом пытался пронзить… Ивана Матвеича… Он, обнаглев, заявился утром в реальном облике…
Поручик с Самолетовым переглянулись. Даже если это и было помрачение от водки, оно, несомненно, переплеталось с трезвой действительностью…
— Скажите этому орангутану, чтобы он меня отпустил! Говорю вам, приходил черт…
Задумчиво покачав головой, Самолетов в конце концов сказал:
— Евстигней, отпусти-ка ты его, в самом деле. Но далеко не отходи, стой тут же, и если что…
Ямщик убрал руки и встал, недовольно бормоча что-то. Вскочив на ноги, Четыркин отряхнулся и, саркастически ухмыляясь, сказал:
— Примитивные у вас все же мозги, господа. Чуть что — водка, водка… Не отрицаю, я, и в самом деле, себе позволил несколько развлечься. Но говорю вам, мне нисколечко не почудилось. Все было наяву. Ранним утром ко мне в возок залез совершенно незнакомый человек, назвался Иваном Матвеичем. И сообщил, будто он, изволите ли видеть, и есть тот самый… то самое… одним словом, он и есть то самое существо, что мы все наблюдали в виде непонятной летающей твари. Только он настойчиво мне доказывал, что к нечистой силе не имеет и малейшего отношения, а является, понимаете ли, некоей разновидностью разумного существа, спокон веков обитающего бок о бок с человеческим родом…
— Послушайте, — прервал Самолетов, — а во сне вы его прежде не видали? Вообще, сны какие- нибудь странные видели? Раньше как-то не выпало возможности спросить…
— Никаких снов не видел, ни странных, ни обыкновенных. Я сны вообще редко вижу…
Самолетов кивал с таким видом, словно уяснил для себя что-то важное. Поручик, кажется, догадывался: в конце концов, приходится допускать самые безумные и диковинные гипотезы. Не исключено, что по каким-то веским причинам «Иван Матвеич» попросту не имел возможности проникать в сны Четыркина, дрыхнувшего без задних ног после нешуточных алкогольных возлияний. Быть может, для него доступно сознание только трезвого человека. Знать бы раньше, честное слово, забуровился бы изрядно всякий раз перед сном…
— И что же? — спросил Самолетов.
— Ну, что… Этот мерзавец посмел делать мне гнусные предложения, вовлекать в сообщники своих будущих афер и плутней. Ну уж нет! — Четыркин гордо выпрямился (при этом производя чуточку комическое впечатление). — Род наш числится в Бархатной книге, никак не пристало мне, столбовому дворянину, идти в сообщники к какому-то аферисту, неважно, человеческого он происхождения или сродни чертям. Невместно! Вот я и хотел ткнуть в него кинжалом. Плохо я знаком с Уголовным уложением, но все равно сомневаюсь, чтобы там предусматривалось наказание за убийство этакого вот мутного создания, которое к тому же погубило несколько человек, а также лошадей, каковые являются собственностью господина Мохова… Одним словом, я пытался его пырнуть. Только ничего не получилось — он от клинка увернулся с невероятной быстротой и совершенно непонятным образом улетучился из возка, через неприкрытую дверцу. Хотя щель там была с палец, кошке не пролезть…
Физиономия у него была опухшая с лютого перепоя, но изъяснялся он вполне здраво, логично, ничуть не походил на жертву алкогольной горячки…
— Вот оно как… — негромко произнес Самолетов. — Что же, все правильно: боится острой стали, что нам и продемонстрировал случай с японцем… Иван Матвеич, понимаете ли… Примите уж мои извинения, господин Четыркин. Погорячились. Бывает. Учитывая общую обстановку и все происходящее…
— Кинжал отдайте, — сварливо сказал Четыркин.
Поколебавшись, Самолетов все же вернул ему кинжал. Четыркин сверкнул на него глазами, но от дальнейших филиппик воздержался. Сказал, пожимая плечами:
— Надо же, сколько всего происходит… А я и застал-то малую толику…
— Чересчур заняты были винопитием, — фыркнул Самолетов.
— Простите, законом не запрещено, — с достоинством ответствовал Четыркин. — Ничего противозаконного не совершал, пью собственное, на свои деньги приобретенное, не на службе нахожусь, в дороге… Господа! Так это что же получается? Этот черт — или кто он там — безбоязненно разгуливает среди нас уже в человеческом виде? Нужно либо священника позвать, либо жандарма, чтобы навели порядок каждый по своему ведомству…
Присутствующие переглянулись, грустно усмехнулись — идеи были запоздалые, давно опробованные…
— Боится стали… — протянул Позин. — Значит, есть такая возможность…
Под шубой, поверх мундира у него висела перевязь с саблей — с того дня, как молодой японец предпринял дерзкую атаку на непонятное создание, штабс-капитан холодное оружие снимал, только отходя ко сну. Поручик так и не собрался последовать его примеру — казалось, он будет выглядеть смешно. К тому же с того самого дня золотистое облако реяло исключительно в воздухе и на землю не опускалось ни разу, так что не было ни случая, ни шанса…
— Именно что боится! — подхватил приободрившийся Четыркин. — Едва я в него кинжалом нацелился…
