Дальше последовала сцена бурной радости при встрече однополчан. Я только улыбался и думал: могут же быть даже и в инферно светлые моменты жизни. Однако утвердиться в этой мысли мне не дал какой-то мелкий командир, зашедший к нам в сарай. Он грозно оглядел пленников и заявил:
- Именем нашего главнокомандующего Извера приказываю следовать за мной! Здоровые помогают раненым, – и, не говоря больше ни слова, вышел из сарая. Зашедшие вместо него солдаты стали подгонять нас на выход. Трое пленников не смогли передвигаться самостоятельно. Шерман помог одному, подставив свое плечо. А я вообще взгромоздил на себя мужика с травмированными ногами. Третьему взялся помочь тот Пашка, который так радовался встрече.
Почему-то народ не очень бурно ликовал по поводу освобождения. Пашка был единственным исключением, иногда вслух высказывая мысль, что мол, теперь заживем и еще покажем супостатам! Я не представлял, как мы заживем, и какое место покажем супостатам, но кажется, окружающие, судя по их унылым лицам, знали о чем шла речь. Шли мы долго, потому что раненные и голодные люди еле переставляли ноги. Тащились мимо разрушенного блиндажа, между воронок, оставшихся от взрывов, мимо окопов противника или, теперь, освободителя. Под конец я почти ничего не видел и мало что соображал, но все-таки доставил свою ношу живой до пункта назначения.
Это был типичный полевой лагерь. Медсанчасть оставляла желать лучшего, но все-таки раненным лучше там, чем в тюрьме. Женщин тоже оставили там, не знаю уж зачем, а остальных мужчин, включая нас с Шерманом, отвели в помещение, мало отличающееся от того сарая, в котором мы только что находились. Правда, нас накормили какой-то бурдой, а в помещении были даже лежаки.
Спустя некоторое время я подумал, что нас тут забросили надолго, и стал подготавливать своего напарника на случай, если я рискну прямо отсюда удалиться с шумом и треском. В общем-то, мне только осталось похвалить бывшего волка-одиночку с тем, что он начал ловить тот ускользающий от многих загадочный и парадоксальный смысл жизни. Я видел, как светились радостью его глаза, когда ему удавалось хоть немного облегчить участь ближнего, и как огорчила напрасная смерть солдата в окопе. Теперь оставалось закрепить успех и не поддаваться на провокации чертей: ведь, в отличие от земной жизни он наверняка знал, за что сейчас боролся.
Но нам не дали засидеться. В помещение буквально влетел какой-то лощеный военный чин и начал громко читать патриотическую лекцию:
- Товарищи по оружию! – начал он. Я хотел возразить, что какие это мы товарищи по оружию? Но он не дал никому раскрыть рта, продолжив. – Сейчас, когда на карту поставлена судьба Родины и все ее граждане в едином порыве способствуют закреплению успеха в наведении справедливого порядка в сопредельном государстве, где дружественный нам народ уже полсотни лет находится под тяжким гнетом диктатуры Завера, как никогда нужны все усилия в этом великом деле.
На этом его мажорный пафос иссяк, и вояка, сделав пару шагов туда-сюда, замогильным тоном произнес:
- Однако! На вашу судьбу тяжким пятном легло пленение во вражеском стане. Мы знаем, как агрессор умеет вербовать военнопленных, а так же засылать врагов народа в наши тылы. И только бесконечная доброта нашего руководителя, указывающего истинный путь среди темноты заблуждений, дает вам шанс доказать свою непричастность к шпионским козням противника. Вы в срочном порядке зачисляетесь в атакующий батальон, который… - вояка вытащил из нагрудного кармана большие часы, посмотрел на время и, немыслимым военным усилием сосчитав в уме, выдал результат. – Через час с четвертью вступает в бой, чтобы закрепить успех наступления!
Почему-то бурных оваций не последовало. Выслушав с полминуты гробовую тишину, вояка спросил:
- Возражения есть?
- Значит, штрафбат, - тихо констатировал тот самый дед, которого я расспрашивал о местных порядках.
- Как вы смеете? – взвился офицерик. – Вам оказано великое доверие и возложены все надежды Родины и Отечества.
Офицер явно путался в понятиях родины и отечества. Да и как не путаться – ведь никто тут не рождался и не воспитывался. А без долгого зомбирования в детском возрасте, какое, к черту, чувство патриотизма может быть у граждан?
Дискуссия затянулась бы надолго, если бы офицер не напомнил, как поступают с дезертирами в военное время. Так что мы выдвинулись на передовую. Из часа с четвертью на переход к новой позиции ушел почти час. По прибытии командир штрафбата вручил нам по старенькой винтовке со штыком, саперной лопатке и дал короткую разнарядку:
- Окапывайтесь здесь в цепочку – у вас пятнадцать минут до начала артподготовки. Затем настанет возможность отомстить врагу за все!
Я все никак не мог сообразить, каким образом, этот усталый человек согласился командовать на передовой? Ладно, он, но как все тут слушаются Извера и Завера? С другой стороны, я-то сейчас слушаюсь, а ведь мог бы пойти против и умереть смертью… храбрых? Нет, пожалуй, смертью дезертира, врага народа или грязного шпиона, причем заклейменного позором всех честных тружеников.
Я так и не мог пока найти правильного решения, как мне быть, вяло ковыряя лопаткой дернину. Шерман все же орудовал лопатой быстрее и к началу первых залпов примитивных пушек, уже сделал себе сносное укрытие – благо, почва была песчаной. Надо сказать, что и у меня при страшном грохоте и свисте снарядов, появилось просто животное желание вбуравиться в землю, но я сумел себя сдержать и, подойдя к окопу приятеля, сел на краю ямы.
- Лезь сюда, впритык вместимся, – крикнул Шерман, но я только покачал головой и повторил уже сказанное раньше, перекрикивая первые залпы:
- Тебе нужно постараться остаться в живых и совершить как можно больше добрых дел. И еще: ни в коем случае не убивай людей. Вот чертей – можешь бить сколько угодно, они все равно этого тебе не позволят сделать.
Так мы и сидели, оглохши от канонады: Шерман в окопе, я наверху. Внезапно все стихло, и только звон остался стоять в напрочь испорченных ушах. Я посмотрел вокруг и увидел командира, бегущего вдоль окопов и беззвучно размахивающего руками. Когда он сделал легкий пук из увесистого пистолета в воздух, я понял, что просто не слышу его приказов.
Потихоньку под его энергичными пинками, из окопов стали вылезать наши горемычные и до неузнаваемости грязные однополчане (хотя чего и кого там было узнавать?). Сцена была еще та – я встал только, когда командир направил пистолет мне в лоб. При этом я попытался сохранить хороший тон, улыбнулся и сказал, не слыша своих слов:
- Не надо угрожать освобождением от ваших ужасов, я встану только из солидарности с другом.
Но, кажется, он тоже ничего не услышал, так как, завидев, что мы подчиняемся, побежал дальше. А вот потом произошла неприятность, которая заставила всех двигаться вперед. Один из «добровольцев» кинулся назад с передовой, и это было понятно – нервы даже у меня были на пределе. Но не успел он пробежать и десятка метров, как откуда-то прозвучало несколько далеких пуков, и парень упал, скошенный пулями из второй линии окопов. Больше желающих дезертировать не было. Только Шерман дернулся в сторону упавшего парня, но я удержал его, крикнув ему в самое ухо:
- Еще успеешь!
Нас все-таки выстроили в цепь и погнали, как баранов, вперед. Я шел, смотрел на «бойцов», уныло тащивших винтовки наперевес и думал: чтобы такого предпринять и остановить эту бойню? И тут у меня мелькнула в памяти одна картинка из телевизора, куда я иногда заглядывал для общего развития в реале, и я решил воплотить ее здесь: быстренько осмотрел свои одежды, скинул с плеча то, что оставалось от пиджака, и оторвал второй рукав от белой рубашки. Ну не совсем белой, конечно, но для флага пойдет в самый раз.
Быстренько нанизав полотно на штык и накинув пиджак обратно, я понял, что успел в самый раз – впереди по направлению нашей «атаки», из окопов стали раздаваться первые выстрелы. Забежав чуть вперед нашей несчастной цепи наступления, я встал и, высоко подняв винтовку с белым полотнищем, принялся им махать так, чтобы это было видно всем вокруг. Мне повезло, что командир был далеко от меня и не пристрелил нового саботажника сразу же. А еще больше повезло, что меня услышали, так как после
