Донжуанский список Пушкина

Раевской (1).

1. Следует, впрочем, отметить, что Вячеслав Ив. Иванов в руководимом им Пушкинском семинарии, толкуя последние два стиха элегии, указывав, что в католическом мире Вечерняя Звезда именуется иногда 'Звездою Марии'. В. И. Иванов, конечно, большой знаток в подобного рода вещах. Но Пушкин таким знатоком не был, и античная мифология, широко использованная французской классической поэзией, была ему несомненно ближе, нежели католическая символика.

В 1821 году и позднее, вспоминая в стихах свое пребывание в Крыму, Пушкин писал гораздо свободнее. В элегии 'Желание' он спрашивает:

Скажите мне: кто видел край прелестный,
Где я любил, изгнанник неизвестный?

В недоконченном наброске 'Таврида', носящие эпиграф, первоначально предназначавшийся для 'Кавказского пленника' – Gieb mein Jugend mir zuruk – поэт говорит совершенно определенно:

Какой-то негой неизвестной,
Какой-то грустью полон я!
Одушевленные поля,
Холмы Тавриды, край прелестный,
Тебя я посещаю вновь,
Пью жадно воздух сладострастья.
Везде мне слышен тайный глас
Давно затерянного счастья

[1822].

Эти и многие другие намеки и полупризнания позволяют утверждать, что Пушкин был в кого-то влюблен, находясь в Крыму. Но в кого именно? В Екатерину, если верить Дон-Жуанскому списку; в Елену, если исходить от элегии 'Таврическая звезда' или в Марию, если согласиться со Щеголевым. Но всего вернее, он был влюблен во всех трех зараз, и понемногу; любил не какую-либо одну представительницу семьи Раевских, но всю женскую половину этой семьи, подобно тому, как находился в дружеских отношениях со всею мужской половиной. Только любовь эта вовсе не была той единственной, исключительной, утаенной от всего света любовью, над которой ломают голову биографы. Говоря современным языком, у Пушкина в Крыму завязался 'курортный' роман – всего вернее с Екатериной Раевской, но может быть также с Еленой. Это был легкий, полуневинный флирт, однако, сопровождавшийся, быть может, со стороны участниц его, довольно бурными порывами ревности. Мотив страстной женской ревности, едва намеченный в 'Кавказском пленнике', имеет первостепенное значение в 'Бахчисарайском фонтане' – южной поэме, непосредственно связанной с Крымом. Конечно, прообразы Марии и Заремы могли быть найдены поэтом и вне семьи Раевских. При создании этих двух своих героинь он воспользовался и литературными образцами [в 'Бахчисарайском фонтане' впервые совершенно ощутительно сказывается преобладающее влияние Байрона] и своими личными воспоминаниями, относящимися к другой поре жизни. Все же тени сестер Раевских как бы мелькают над страницами поэмы.

Но их ли одних вспоминал Пушкин, когда писал в Кишиневе и отделывал в Одессе свое новое произведение? На этот вопрос нельзя ответить с полной уверенностью. По слонам самого поэта, в 'Бахчисарайском фонтане' содержался, на ряду с художественным вымыслом, и 'любовный бред', выпущенный при первом издании поэмы. Часть этого 'бреда', можно думать, совершенно пропала для нас. Другая часть была отыскана в рукописях и опубликована позднейшими издателями. Это нечто вроде лирического послесловия к поэме. В нем Пушкин рассказывает о том, как он 'посетил Бахчисарая в забвеньи дремлющий дворец':

Где скрылись ханы? Где гарем?
Кругом все тихо, все уныло,
Все изменилось!… Но не тем
В то время сердце полно было:
Дыханье роз, фонтанов шум
Влекли к невольному забвенью;
Невольно предавался ум
Неизъяснимому волненью,
И по дворцу летучей тенью
Мелькала дева предо мной!

После этих строк во всех изданиях поэмы, делавшихся при жизни Пушкина, либо имелся пробел, либо была поставлена строка тире и точек. Все это должно было указать на некий пропуск, никогда и никем к несчастью не восстановленный. Далее во всех печатных воспроизведениях следует:

Чью тень, о други, видел я?
Скажите мне, чей образ нежный
Тогда преследовал меня,
Неотразимый, неизбежный?
Марии ль чистая душа
Явилась мне, или Зарема
Носилась, ревностью дыша,
Средь опустелого гарема?
Я помню столь же милый взгляд
И красоту еще земную…

Здесь в прижизненных изданиях опять шел пропуск. Анненкову удалось его восполнить.

Все думы сердца к ней летят;
Об ней в изгнании тоскую…
Безумец! Полно, перестань,
Не растравляй тоски напрасной.
Мятежным снам любви несчастной
Заплачена тобою Дань. –
Опомнись! Долго ль, узник томный,
Тебе оковы лобызать,
И в свете лирою нескромной
Свое безумство разглашать.

Наконец, последние двадцать стихов, напечатанные еще при жизни поэта, содержат общее