горлу, от уха до уха.
Симон внезапно схватил Теренция за ворот, едва не опрокинув:
— Ты сам это видел? Ты сам это видел?!
— Нет,— почти прохрипел Теренций, пытаясь оторвать руки Симона.— Пусти!
Симон выпустил его, сел, тяжело дыша.
— Не видел,— потирая горло ладонью, проговорил Теренций.— Не видел, как все происходило, но видел Никия сразу после этого — он был весь в крови. В крови Онисима, Симон! Я помогал ему переодеваться, когда пришел император вместе с Афранием Бурром, командиром преторианцев. Я сам слышал, как Афраний сказал, что Никий разрезал его от уха до уха. Я сам это слышал, и я видел Никия... Верь мне!
— Я не верю тебе! — с угрозой сказал Симон.— Ты нарочно говоришь мне это, ты...— Он не закончил, задохнувшись, дернул головой.
— Ты просил сказать — я сказал,— Голос Теренция дрожал, на глазах выступили слезы (то ли от обиды, то ли от удушья).— Я не искал встречи с тобой, Симон, и не хотел тебе ничего такого рассказывать. Я говорил тебе это как... О Симон, если бы ты только знал, как же я одинок! — И Теренций, прижав ладони к лицу, зарыдал, трясясь всем телом.
Он почувствовал, как рука Симона коснулась его спины, и услышал у самого уха:
— Прости меня, старик! Не плачь. Ну, успокойся же, успокойся.
Голос Симона был столь необычно и неожиданно ласков, будто это говорил не Симон, а какой-то другой человек.
Скорее от удивления, чем от самих слов, Теренций убрал ладони и поднял голову. Лицо Симона стало бледным, губы подрагивали. Он медленно произнес (осторожно, как бы со страхом выговаривая слова):
— Значит, ты думаешь, что Никий...
Он не договорил, а Теренций утвердительно кивнул.
— Я убью его,— сказал Симон.
— За что?
— Ведь он убил Онисима.
— Онисим был дурной человек.— Теренций дотронулся до руки Симона, ощутил, как она холодна.— Конечно, его не следовало убивать, но, с другой стороны, Симон, ведь он был дурной человек!
— Дело не в нем.— Симон раздраженно махнул рукой.— Дело в том, что Никий покусился на жизнь одного из наших братьев. Значит, он служит римлянам, этому чудовищу, императору Нерону. Он должен умереть, Теренций. Он должен умереть! Я убью его!
Последнее он почти прокричал. Так громко, что Теренций с тревогой огляделся по сторонам. Но никого не было вокруг, только лошади испуганно прижали уши.
Наступило молчание. Говорить стало не о чем. Теренций чувствовал неловкость, и ему казалось, что Симон ощущает то же. Нужно было подняться, взять лошадей и продолжить путь. Но как это сделать теперь?
Странно, но Теренций не ощущал страха: ни за себя, ни за Никия, хотя вполне понимал, что Симон не шутит. Он несколько раз собирался с силами, прежде чем сказать:
— Знаешь, Симон, только учитель Павел мог решить это.
— Что? Что это? — воскликнул Симон, сжав кулаки и глядя на Теренция едва ли не с ненавистью.
— О Никии,— сдержанно, но без страха пояснил Теренций и наконец сказал главное, о чем не решался говорить раньше: — Может быть, учитель Павел ошибся, послав Никия. Я хочу сказать, ошибся, выбрав его.
— Учитель Павел не мог ошибиться! — Тяжелый взгляд Симона сделался каменным.
— Но тогда...— Теренций начал, но не договорил, намеренно не договорил, давая возможность Симону досказать самому. Но Симон молчал, неподвижно и уже как будто со страхом глядя на Теренция. И Теренций выговорил, уже уверенно, как учитель ученику, как взрослый подростку: — Если учитель Павел не мог ошибиться, а я в это верю, то тогда он и не ошибся.
— Он не ошибся,— повторил Симон скорее непроизвольно, чем утверждающе.
— Если так,— продолжал Теренций все увереннее,— то, значит, Никий поступает правильно, и никто не имеет права судить его. Учитель Павел знал, что делал, когда посылал его, и осуждать Никия — это все равно что осуждать учителя Павла!
Симон теперь смотрел на Теренция с откровенным страхом. Он сказал еле слышно, скорее самому себе, чем Теренцию:
— А учителя Петр и Иаков.— И он повторил, но уже спрашивая Теренция: — А учителя Петр и Иаков? Ведь Онисим пришел от них!
Теренций пожал плечами и сказал, вставая:
— Этого я не знаю, Симон. Кто я такой, чтобы судить о великих учителях! Я просто думаю, что если учитель Павел послал тебя охранять Никия, как ты говоришь, во что бы то ни стало, то ты должен делать это, не рассуждая.
Он подошел к лошадям и стал отвязывать поводья. Симон приблизился к нему, взялся за стремя. Опираясь на его плечо, Теренций сел в седло.
— Путь неблизкий, мне пора ехать,— произнес он.
Симон взял его лошадь под уздцы:
— Но я должен увидеться с Никием! Ты поможешь мне?
— Меня не будет в Риме несколько дней, но потом... Потом я подумаю, как это лучше сделать. Скажи, где я могу найти тебя?
— Я сам тебя найду,— пообещал Симон, отпуская поводья и отходя в сторону.
Теренций кивнул:
— Тогда прощай! — И тронул лошадь.
— Теренций,— услышал он за спиной голос Симона и, останавливаясь, снова потянул за повод.
Симон подошел. Не глядя на Теренция, сказал:
— Ты не мог бы дать мне несколько монет? Понимаешь...
— Да, да,— пробормотал Теренций, чувствуя, что краснеет, и потянулся к кошелю, висевшему на поясе.
Его рука дрожала, и он долго не мог справиться с застежкой.
Глава третья
Уже несколько недель Никий жил в Афинах, куда он отправился подготовить приезд императора. Нерон устраивал в Афинах состязание кифаредов и сам решил участвовать в нем. Состязание задумывалось как грандиозное празднество, должное в полной мере выявить блистательный талант императора Рима.
Отправляя Никия, Нерон взволнованно говорил:
— Жаль, Никий, что я не родился греком, в этом я тебе завидую.
— Но тогда ты не смог бы стать императором,— с улыбкой заметил Никий.
Нерон махнул рукой:
— Власть не принесла мне счастья, Никий, и уже не принесет никогда. Родись я греком, я стал бы великим кифаредом, столетия спустя обо мне бы слагали песни. Рим холоден и бездушен — только в Греции умеют понимать искусство, ценить красоту поэзии. Нет, Никий, я в самом деле завидую тебе.
— Но не всякий грек становится кифаредом, принцепс. Например, я.
— Я бы стал.
— Но ты и без того великий кифаред,— произнес Никий с поклоном.— Власть заслоняет твой талант, но все равно он велик. Если бы тебе было позволено...
— Если бы мне было позволено...— перебил его Нерон и, вздохнув, продолжил с грустью в голосе: — Все они только мешали мне. Им нужна была власть, а мне — поэзия. Я не хотел, меня заставляли. Я был
