Клана до тех, кто работает и живёт в полисах. Он поддерживает связи и помогает обмениваться посланиями. Человеческие судьбы иногда зависят от маленького диска в кармане курьера. Он приедет поздним вечером, договорится о встрече, вручит диск... Немного посидит, попивая кофе и наслаждаясь коротким отдыхом... А потом опять помчится по шоссе, проводя тревожные ночи в придорожных гостиницах.
Пока нет устойчивой связи между полисами – спутники прежнего человечества навеки потерялись в бескрайнем космосе.
Может быть, они ещё летают там, в темноте, беззвучно пересекая холодную пустоту?.. А может, давно упали и ржавеют где-нибудь в песках?.. Впрочем, какая разница...
В каждом городе имеется своя Сеть, но пока не хватает мощностей, чтобы связать полисные Сети между собой. Локальные системы основаны на принципе отражения сигнала от энергощита, защищающего полис от внешнего мира, а для объединения их надо построить цепочку трансмиттеров... Впрочем, о чём это я? Давно за собой замечаю склонность к бесцельному потоку мыслей...
Нас встречают.
Перебирая сухими пальцами блестящий металлический брелок, Серж смотрит как бы поверх наших голов. Такого взгляда у него не было, когда мы вместе учились. Просто недавно Серж стал командором этого ваулта.
Что ж, в людях вообще с годами многое изменяется – мысли, привычки, отношения с людьми...
Но по сути своей ты, Серж, остался прежним – аккуратный, пунктуальный, требовательный к себе и другим. Идеальный пробор, выглаженная одежда, начищенные ботинки. Ты – замечательно подходишь на пост начальника. С одной стороны, власть тебя не изменит в худшую сторону. С другой – ты прагматик, а это очень помогает в жизни.
За спиной Сержа, чуть слева, замерла Инна, его заместитель. Неизменная и вечная Инна: те же гладко зачёсанные назад чёрные волосы, та же стопка папок с бумагами под мышкой... Не помню, чтобы она хоть в чём-то изменилась за последние пятнадцать лет. Странное дело – командоры ваулта умирали, уезжали, а их заместителем всегда оставалась Инна.
На дальней галерее я вижу серую массу.
Это судьи Трибунала. Один из них, высокий и худой, стоит впереди, сложив руки за спиной. Сухое морщинистое лицо. Гладко выбритая голова. В ниточку вытянуты тонкие губы.
Это Вольд, отец Антея, бессменный глава Трибунала. Ему придётся принимать участие в суде над собственным сыном.
Но Вольд – не тот человек, которого это могло бы озаботить.
Закон беспристрастен.
– С прибытием, – говорит Серж, на мгновение фокусируя взгляд на каждом из нас. Дуглас улыбается и отходит в сторону – он сделал своё дело, он может уходить.
Нас размещают в свободных комнатах на гостевом четвёртом уровне.
Обычные белые параллелепипеды. Временные убежища для тех, кто проездом в ваулте. Здесь всё одноразовое.
Бросив сумку на пол своей комнаты, я захожу к Антею. Тот методично достаёт из своей сумки вещи и расставляет их по местам.
Ноут на стол.
Коробку с дисками на стол.
Потрёпанную книжку на кровать.
Любимую статуэтку свернувшейся змеи на тумбочку у кровати.
Чёрные ботинки в угол у двери – он любит, приходя домой, переобуваться в более удобные шлёпанцы.
Интересуюсь, зачем такие хлопоты, закрывая за собой дверь – мягко, без щелчка.
Он поворачивается ко мне со свойственным ему хитрым прищуром (у него есть любимые выражения лица, как есть у других любимая одежда).
– Я рассчитываю пробыть здесь пару дней, – говорит Антей, отставляя сумку в сторону.
Ремень сумки свешивается на пол, он отодвигает его ногой.
– Просто привык делать своё жилище более уютным, – добавляет Антей, подходя к двери. В голосе его лишь я один из всех людей могу уловить нотку иронии – если решение трибунала будет не в его пользу, то это последнее жилище, которое он обставляет.
Мы выходим из комнаты и идём по знакомым лестницам, залам, коридорам. До трибунала ещё целый день, так что у нас есть время, чтобы навестить всех друзей, обитающих здесь.
Лифт.
Окружённые пятью зеркалами, мы поднимаемся на второй уровень (отсчёт здесь идёт вниз, а не вверх).
Вот и нужный ангар. Гараж и мастерская. Сотни машин всех моделей, цветов и степеней сборки. И – обычная для Клана чистота.
Человек копается во внутренностях какой-то синей машины. Лицо скрывает откинутый капот, видны только мускулистые руки, покрытые ветвящейся замысловатой татуировкой.
Антей делает мне знак замереть на месте, а сам бесшумно идёт к нему.
Он остановился на расстоянии двух шагов, обернулся ко мне и подмигнул: человек ничего не услышал.
Антей сделал нормальный шаг
Человек отскочил от машины, зажав в руке инструменты.
На его лице сменились выражения раздражения, узнавания, радости.
– Ты словно вышел из ниоткуда, камрад, – говорит он, освобождаясь от инструментов, чтобы пожать руку Антея.
Я тоже подхожу к Альфреду. Старого механика мы всегда навешаем первым, когда случается заехать в ваулт.
Ты всегда был каким-то особенным, Альфред. Не добрым, не злым, не грустным, не весёлым... Не поддающимся классификациям... Ты можешь рассказывать о набухающих почках яблони, копаясь в грязном чреве мотора. Однажды ты объяснял нам различия между типами машинного масла, наигрывая на гитаре пастораль Баха.
Вскоре мы уже сидим в комнате, ждём чай, заваренный в традициях пред-Апокалиптического мира – это лишь один из многих секретов, которые помнит Альфред.
Итак, я разливаю душистый, пахнущий жасмином напиток по коричневым чашкам с золотыми краями. Струя ударяет в девственно-чистое донышко, начинается хоровод чаинок, не останавливающийся и после того, как я перехожу к следующей чашке.
Антей, сложив руки на столе, спокойно рассказывает о последних событиях – о задании клана, об изобретении аппарата, копирующего сознание человека на электронный носитель, о ликвидации его создателей, о смертях кланеров, о том, что теперь его будут судить, а я приехал за компанию.
Альфред устроился на заправленной белым покрывалом кровати, готовит к игре свой старенький синтезатор – переключает какие-то тумблеры, нажимает на кнопки... Он любит настраивать инструмент под каждого слушателя индивидуально.
В этих вопросах он – дока. Мы слушаем его мелодии и верим, что он – самый лучший музыкант в сегодняшнем мире.
Вообще-то я не люблю такой музыки. Но Альфред, играя забытые ныне мелодии, что-то трогает во мне, и какая-то моя железа выделяет чрезвычайно приятное для мозга вещество.
Он не поёт, потому что не умеет. Он говорит, что для других надо либо делать всё хорошо, либо совсем не браться за работу.
Это правда. Тут я с ним полностью согласен.
Альфред ужасно сожалеет, что мы никогда не услышим песен, записи которых не сохранились. Петь их своим пропитым, старчески-хриплым голосом он считает кощунством.
– Да... – внезапно говорит Альфред, рассеянно перебирая клавиши.
На самом деле это только кажется, что рассеянно – льющаяся воздушная мелодия требует
