А там, дальше, шумели горные потоки, низвергаясь с уступов, испещряя своими змееобразными лентами горные хребты и уносясь далеко-далеко в темные, затерянные у подножия гор низины.
Картина была действительно величественно-подавляюще-прекрасна.
Молодой офицер восторгался недаром.
По самому откосу горной тропинки, повисшей над зияющей бездной, осторожно ступал его конь. Дорога над пропастью была узка, как нитка, и зазевайся путник — жадная бездна, того и гляди, поглотит его.
Длинной, бесконечной лентой вытянулся отряд; чуть двигаясь, шагом, ступают друг за другом привыкшие ко всяким неудобствам и случайностям выносливые на диво русские солдатики.
Впереди них едет высокий нерусского типа генерал… Чуть позади него далеко еще не старый полковник в адъютантской форме с печальным выражением красивого лица.
Старший путник — барон Николаи, командующий отрядом; младший — князь Давид Александрович Чавчавадзе, его близкий родственник.
Несколько офицерских фигур там и сям мелькают среди длинной вереницы солдат.
Путь долог и труден. Все устали. У всех равнодушно-унылые или скучающие лица. Один только белокурый офицерик никак не может успокоиться. Суровая красота Дагестанских гор решительно очаровала его.
— Нет, что ни говори, а хороша твоя родина, Джемал! — не унимается он, охватывая влюбленным взором горы и бездны.
Тот, к кому относились эти слова, медленно поднял руку и, указывая ею на север, с едва уловимым оттенком грусти произнес гортанным голосом:
— Моя родина — там, а не здесь… С тех пор, как я живу у русских, мое сердце отдано их стране.
Это был необычайно красивый офицер с тонким, смуглым лицом и великолепными черными глазами, живыми и грустными в одно и то же время. Он был одет в форму поручика лейб-гвардии Преображенского полка и казался немногим старше своего белокурого спутника.
— А если так, — весь вспыхнув, произнес его молодой товарищ, и синие, обычно добродушные глаза его блеснули гневом, — если так, ты бы и отказал отцу! Чего церемониться! Так вот и так, мол, папенька, а водворяться на родину я к вам не желаю, и ваш хинкал или шашлык, как его там, тоже кушать не намерен, и…
— Тише! — быстро прервал его черноглазый красавец, указывая глазами на ехавших впереди отряда офицеров. — Перестань, ради Бога, Миша! Князь может услышать, и тогда…
— Ах, пусть слышит, — так же горячо, но уже пониженным до шепота голосом заговорил голубоглазый юноша, — или ты думаешь, что князь не понимает всю тяжесть приносимой тобою жертвы! Нет, Джемал! Прости, но ты или странный человек, или просто… святой! Не угодно ли! После пятнадцати лет, проведенных в России, к которой ты так сильно привязался и где тебя успели полюбить и оценить по заслугам, ты, вполне сроднившийся с цивилизованным, гуманным народом, по доброй воле едешь снова в кавказские трущобы к твоим дикарям, хотя тебя вовсе туда не тянет…
— Полно, Зарубин, — снова своим гортанным, но замечательно приятным голосом произнес черноглазый офицер, — или ты забыл, что от моего решения зависит участь, а может быть, и жизнь стольких несчастных? Ты же знаешь, при каких условиях является мое возвращение в горы: только заполучив меня домой, отец даст свободу бедным вашим пленницам, попавшимся в руки горцев! Неужели же ты, такой чуткий и отзывчивый, не понимаешь меня?..
— О! — с необычайной горячностью вырвалось из груди белокурого юноши. — Все это я отлично понимаю, Джемал! Но… что поделаешь, если мне… мне… так тяжело терять тебя, дружище… Ведь с той минуты, когда я узнал, как ты спас жизнь моему отцу, я тебе отдал всю мою душу… И мне так не хочется отпускать тебя! И зачем, зачем ты уезжаешь только!
— А ты разве бы не поступил на моем месте точно так же? — с чуть заметной улыбкой произнес молодой человек, обращаясь к своему другу.
Тот замялся на мгновение.
— Гм! Право, не знаю… но… но…
— Ну, вот видишь!.. Нет, это дело считай поконченным, Миша! «Фатиха»… как говорят мои любезные одноплеменники, то есть быть по сему. Было бы ужасно повергнуть в отчаяние бедного князя Чавчавадзе моим отказом ехать к отцу, когда он уже надеется завтра с зарею обнять томящихся в плену жену и малюток…
— Черт меня побери, если я когда-нибудь забуду тебя, товарищ! — неожиданно сорвалось с уст молодого офицера, и, чтобы не обнаружить своего волнения перед солдатами, он поскакал вперед и почтительно, приложив руку к козырьку фуражки, произнес, обращаясь к старшему из офицеров:
— Внизу слышится шум Мечика, мы почти у цели, господин барон.
Весь этот разговор происходил 15 лет спустя после того, как маленький сын Шамиля был отдан заложником русским. Красивый, черноглазый и черноволосый офицер-преображенец был не кто иной, как сам Джемалэддин, по окончании кадетского корпуса получивший офицерские эполеты, хотя он и продолжал считаться заложником. А его белокурый спутник был — ставший за это время уже взрослым юношею — Миша Зарубин, сын отставного капитана Зарубина, того самого капитана, которому Джемалэддин спас жизнь в первые же дни знакомства.
Отряд, в котором ехали оба молодых офицера, достиг большой нагорной плоскости и по приказу командира стал готовиться к привалу. Рота подходила за ротой. Длинная тянущаяся гуськом вереница солдатиков словно выползала из-за уступа и занимала площадку. Вскоре обширная с виду каменистая плоскость была сплошь покрыта движущимися, снующими на ней фигурами. Для офицеров разбили палатку, для себя развели костры… Бивуачная жизнь вошла в свою колею.
— Ну, а мне пора! — произнес молодой Зарубин. — Куринское уже далеко позади, а еще надо мне уклониться в сторону, чтобы попасть в наше укрепление. Едва ли поспею к утру. Позвольте вас поблагодарить, господин барон, что разрешили присоединиться к вам проводить товарища! — почтительно склонив голову перед начальством и вытягиваясь в струнку, заключил он.
Старшие офицеры, ласково улыбаясь, пожали руку юноше.
— Служите, хорошенько, Миша, — произнес князь Чавчавадзе, дружески хлопнув по плечу молодого подпоручика. — Помните, что наш старый друг, а ваш отец-герой честно послужил своей родине. Следуйте его примеру во всем, чтобы он мог гордиться вами.
— Постараюсь, князь! — горячо ответил юноша. Потом он подошел к Джемалу и тихо шепнул:
— Проводи меня немного!
Ему хотелось проститься не на глазах начальства со своим другом.
Тот послушно вышел за ним из палатки.
Несколько человек казаков стояли неподалеку с оседланными наготове лошадьми.
Это была охрана молодого Зарубина, без которой немыслимо было пускаться в горы.
Между ними, подле коня, навьюченного тюками, стояла высокая сутуловатая фигура старика-солдата с добрым, морщинистым лицом.
— Прощай, Потапыч! — произнес своим гортанным голосом красавец Джемал, обращаясь к нему. — Не поминай лихом!
— Счастливо оставаться, ваше благородие! — сердечно отозвался тот. — Дай вам Бог, потому как я… По-божески скажу вам: больно мне вас жаль, ваше благородие… Обусурманитесь вы опять там в горах… А я… я вас век не забуду… Потому вот вы моего барина от Гасанкиной шашки выручили… Век за вас Бога молить стану!
Голос старика дрогнул и оборвался. Растроганный Джемал ласково обнял его.
— Ах вы русские! Души у вас драгоценные! — тихо прошептал он и, внезапно нахмурясь, чтобы скрыть охватившее его волнение, сказал:
— Ну, Михаил, прощай!
Друзья обнялись.
— Слушай, Миша, — после минутного молчания, когда они отошли в сторону от конвоя и дядьки, снова произнес молодой офицер, — тебя я никогда не забуду… Ты так и знай: и тебя и твоих всегда, всегда буду помнить, клянусь тебе! До смерти буду помнить вас за то счастье, которое я нашел в вашей семье.
