русски, так повлияли на его манеру говорить?
— Ну, так что, — поинтересовалась я, доставая из сейфа его заявление, — вы еще не раздумали правду искать?
— Нет, напротив, укрепился в этой мысли. И сейчас объясню вам причину. Мне почему-то кажется, что мы с вами говорим на одном языке и понимаем друг друга.
Пусть вам то, что я скажу, не покажется симптомом мании преследования, но у меня есть основания полагать, что сотрудник городской прокуратуры Денщиков проявляет ко мне интерес не только из-за того, что боится быть уличенным в шантаже… Год назад был убит мой работодатель, генеральный директор фирмы «Фамилия» Дмитрий Чванов; по этому факту было возбуждено уголовное дело, какой-то человек был привлечен к ответственности, но через суд дело не прошло, его отправили на дополнительное расследование, и похоже, оно тихо умерло где-то в кулуарах правоохранительной системы…
— Не знаю, обрадует вас или огорчит тот факт, что дело не умерло и находится у меня в производстве, — деликатно перебила я Скородумова.
При этих словах по его лицу пробежала неуловимая гримаса, почти тик, и я действительно не поняла, огорчило его это или обрадовало; одно я могла бы сказать с уверенностью — это его озадачило. Некоторое время он молчал, потом, явно собравшись с силами, продолжил:
— Ну что ж, прекрасно, тем лучше, значит, мне не надо вам многое рассказывать…
И опять замолчал. Мне показалось, он прикидывает, что можно мне сказать, а что не следует.
— Вы считаете, что действия Денщикова в отношении вас как-то связаны с делом об убийстве Чванова?
Но его уже что-то спугнуло, я так и не поняла, что именно.
— Мария Сергеевна, — глухо сказал он, — давайте пока не будем касаться убийства Дмитрия, я еще обдумаю всю эту ситуацию, может быть, окажется, что я погорячился, и мне не хотелось бы создавать у вас ложное мнение или хотя бы способствовать каким-то вашим заблуждениям.
В глазах его появилось прямо-таки мученическое выражение, и я поняла, что ему плохо физически. Его смуглое, обветренное лицо посерело, и он как-то обмяк на стуле. Я встревожилась:
— Олег Петрович, вы нормально себя чувствуете?
— Сейчас, сейчас, — еле слышно пробормотал он, сделав успокаивающий жест рукой, и начал сползать со стула…
«Скорая помощь» приехала на удивление быстро, две молодые женщины в белых халатах — врач и фельдшер, — только взглянув на больного, сразу помрачнели, попросили меня выйти, а через десять минут врач распахнула двери моего кабинета и спросила, есть ли в учреждении мужчины, которые могут помочь спустить вниз носилки. Позвав мужчин, я зашла в кабинет; на моем столе, на листе белой бумаги, было оставлено несколько пустых ампул; Скородумов лежал на носилках с закрытыми глазами, мне даже показалось, что он не дышал.
— С ним можно поговорить? — шепотом обратилась я к врачу.
Та кивнула головой, не поднимая глаз от карты выезда, в которой она что-то строчила с бешеной скоростью.
— Олег Петрович, — тихо позвала я. Веки у Скородумова дрогнули, и он чуть приподнял кисть правой руки, безвольно лежавшей на носилках.
— Олег Петрович, у вас есть родственники? Кому сообщить?
Скородумов, не открывая глаз, отрицательно качнул головой. Губы у него были совершенно синие и сухие. Он с трудом приподнял правую руку и положил ее себе на грудь.
— Оставьте у себя… пусть у вас будет… — еле слышно произнес он.
— Что? Что оставить?
Он шевельнул пальцами руки, лежащей на груди.
— Часы?
Он опять отрицательно качнул головой. Было заметно, что все эти простые движения даются ему с огромным трудом и доставляют мучительную боль. Не понимая, чего он хочет, я дотронулась до отворота его пиджака, и он прижал мою руку к своей груди; я почувствовала, что во внутреннем кармане пиджака Скородумова что-то лежит. Он настойчиво прижимал мою руку к этому месту, и я решилась: отвернув полу его пиджака, я достала из внутреннего кармана толстый, какой-то нестандартно большой бумажник. Скородумов удовлетворенно вздохнул и оттолкнул мою руку с бумажником.
— Пусть у вас… — чуть слышно сказал он.
«Только этого мне не хватало», — расстроенно подумала я. Черт его знает, что в бумажнике; провокаций я на своем следственном веку натерпелась достаточно. Хоть Скородумов и производит приятное впечатление, но я его вижу в первый раз, скажет потом, что у него там был миллион долларов, а я буду доказывать, что я не верблюд…
Я вытащила из ящика стола большой конверт, положила туда бумажник, заклеила, опечатала и попросила расписаться на нем обеих докторш. Они, видимо, поняли мои сомнения и без звука расписались в нужном месте. Я убрала конверт в сейф, и Лешка Горчаков вместе с Кораблевым понесли носилки в машину.
— Куда вы его повезете? — спросила я доктора.
— В «четверку», — ответила она, — в кардиологию. У него инфаркт, причем не первый.
— Да, я знаю, что он около года назад лежал в больнице с сердцем, — припомнила я слова Кораблева.
— Дай Бог, чтобы удалось его довезти, сюда вызывать реанимационную бригаду я не стала, попробуем довезти до стационара.
Доктор закрыла свою сумку и попрощалась со мной.
«Что ж мне так не везет со вчерашнего дня? — обреченно подумала я. — Нет уж, хватит на сегодня. Надо ехать домой и заниматься ребенком».
В кабинет зашел Кораблев и сел на стул, где еще недавно сидел Олег Петрович. У меня вдруг даже сердце защемило от жалости к Скородумову. Кораблев, наверное, заметил, что у меня изменилось лицо, потому что обеспокоенно спросил:
— Вам-то доктора не надо?
Я помотала головой, и он тут же успокоился.
— Ну что, довели дяденьку Скородумова? — спросил он.
— Как тебе не стыдно!
— Ну ладно, ладно! Чего он хорошего успел сказать?
— Да практически ничего, ему сразу плохо стало.
— Куда его?
— В «четверку». У меня к тебе просьба: я у шефа отпросилась, на работу сегодня уже не вернусь, а ты позвони в больницу вечером, узнай, как он.
— Ну вот! Да я не знаю, где я вечером буду…
— Леня! Опять?!
— Ну, Мария Сергеевна, ну не могу я сразу согласиться, характер у меня такой. Ну, позвоню, позвоню. За ребенком-то поедем? Вы, между прочим, тоже плохо выглядите.
— Ночь не спала.
— Да, стареете. Как Альтов говорит: в двадцать лет всю ночь пил, гулял, на следующее утро — никаких следов, выглядишь так, будто всю ночь спал в своей постели; в тридцать лет — всю ночь пил, гулял, наутро выглядишь так, как будто всю ночь пил и гулял; в сорок лет — всю ночь спал в своей постели, а наутро выглядишь так, будто всю ночь пил, гулял…
— Добрый ты… Мог бы и промолчать. Ну, поехали.
Всю дорогу Ленька развлекал меня прибаутками, но на душе было погано.
Голова гудела от недосыпа, одолевало чувство вины перед сыном, перед глазами стояло посеревшее лицо Скородумова.
Ленькина машина была выдраена и блестела так же, как и его ботинки. На первом же перекрестке мы встали в пробке. Мимо вереницы машин прохаживались продавцы газет, малолетние мойщики стекол и ковылял молодой парень в камуфляжной форме с подвернутой до колена пустой штаниной. Поравнявшись с
