трупом. В морг, в морг, рога трубят!
По дороге мы обсудили прошедший день рождения Лени Кораблева, на котором разливанное море водки было употреблено в РУБОПе, а потом, по сведениям, полученным от водителя, Кораблев уехал в свое старое РУВД, там его тоже ждал накрытый стол. А после этого след его затерялся в неизвестности.
— А где он сейчас? — удивилась я.
— Сие науке неизвестно.
— Очень мило. А если он понадобится? Сейчас в морге выясним какие-нибудь леденящие душу подробности, надо будет поработать, а Кораблева с фонарями искать придется?
— Придется, — вздохнул рубоповский водитель.
В морге сотрудник Регионального управления по борьбе с организованной преступностью встретил меня таким взглядом, что, не будь у меня многолетней закалки и иммунитета к пучкам отрицательной энергии в мой адрес, на месте старшего следователя Швецовой осталась бы кучка пепла. Я его прекрасно понимала: с подачи какой-то фифы из прокуратуры столько времени сторожить бранзулетку на шее преступного авторитета, да еще не где-нибудь, а в морге…
Два отгула он себе заработал.
Про ювелира не было ни слуху ни духу, вдова тоже не объявлялась. Эксперт категорически отказался приступать к вскрытию, пока с шеи не будет снята эта, как он изящно выразился, «велосипедная цепь». Мне пришлось ныть и клянчить до тех пор, пока эксперт не вошел в секционную, здраво рассудив, что ему дешевле начать резать труп с цепью на шее, чем препираться со мной. Начал резать — и через считанные минуты, под мой рассказ о загадочных симптомах, предшествовавших смерти, о неясной этиологии заболевания, с которым наш объект был госпитализирован, сам увлекся настолько, что оторвать его от секционного стола было невозможно. Он пританцовывал на кафельном полу и демонстрировал мне наиболее, на его взгляд, показательные моменты.
— Вот смотри, — захлебывался он, — смотри: подкожные кровоизлияния, вот тут и тут. Классно! Ой, и лимфатические узлы на разрезе красные! Здорово! Ух ты, и селезенка дряблая! Обалдеть! Ну-ка, ну-ка, поскоблим! Видишь, — торжествующе обернулся он ко мне, суя мне под нос секционный нож.
Я отшатнулась, а он возбужденно продолжал:
— Ты посмотри, посмотри на соскоб.
Я преодолела отвращение и посмотрела, но ничего сверхъестественного не обнаружила. Правда, я и не представляла себе, как должен выглядеть традиционный соскоб с селезенки.
— Соскоб незначительный! — гордо заявил эксперт. — Так, а что там с костями? А костный мозг-то! — ахнул он, после того как я отняла от ушей руки, которыми пыталась заглушить звук распиливаемых костей. — А костный-то мозг! Ты глянь: выдавливается! Легко выдавливается в виде кровянистой жидкости!
— А как должно быть? — успела я вставить слово.
— Обычно у костного мозга кашицеобразная консистенция, а тут смотри, он легко вымывается из костных просветов.
— Так, все это хорошо, а что же все эти выдавливающиеся просветы означают?
— Какие просветы?! Костный мозг выдавливается!
— Хорошо, выдавливающийся костный мозг и дряблая селезенка? Что это значит?
— А хрен его знает! — по крайней мере честно ответил танатолог и чуть не по пояс залез во вскрытые полости. — Просто я такой совокупности морфологических признаков еще не встречал!
— Слушай, а почему у него ткани гиперемированы под крестом? — вспомнила я результаты наружного осмотра трупа. — Никто его в грудь не стукнул, часом?
— Нет, ушиба там нет. А ткани гиперемированы, наверное, потому, что крест натер. Смотри, какой тяжелый, как гантель.
Эксперт хихикнул. В углу секционной что-то глухо стукнуло. Мы обернулись и успели заметить, как рубоповский страж рухнул на пол, ударившись головой о кафельные плитки. Мы бросились оказывать ему первую помощь. Санитар поднес к его носу ватку, смоченную нашатырным спиртом, и оперативник открыл глаза, но, увидев прямо над своим лицом окровавленные резиновые перчатки склонившегося над ним эксперта, зажмурился, и уже никакой нашатырь не помогал, потому что пострадавший из последних сил пытался не дышать. Его можно было понять, я тоже ощущала: перчатки пахнут совсем не фиалками. Я отогнала эксперта назад, к трупу, а сама подняла и усадила оперативника на полу.
— Не думал, что это так противно, — тихо сказал он, держась за голову обеими руками.
— Да уж, — согласилась я.
Именно в этот момент, ни раньше ни позже, нам сообщили, что прибыл ювелир снимать цепочку. Санитар, эксперт и я в ужасе переглянулись, представив, как далекий от танатологических проблем ювелир сейчас подойдет к секционному столу и будет раскрывать замок окровавленной цепочки над разверстыми полостями трупа.
Вот дурочка я, что заставила вскрывать, не дождавшись ювелира. Пусть бы снял спокойно с нетронутого тела, а мы бы подождали, никуда не делись бы.
Обругав себя последними словами, я разозлилась уже на Вертолета, его жену и ювелира вкупе за то, что один по дурости заковал себя в цепи, другая от жадности сбесилась настолько, что прислала третьего идиота с трупа бранзулетку снимать; да если даже будет перекушено одно звено цепочки, чего вполне достаточно, чтобы ее снять, вдове хватит на всю оставшуюся жизнь и еще останется на гроб из перламутра.
Убедившись, что опер пришел в себя, я отправилась беседовать с ювелиром и выяснила, что для него войти в секционную — все равно что войти в клетку с тигром. А уж лицезреть вскрытое тело — упаси Господь. Но учитывая, что у него договор на почасовую оплату, он никуда не торопится и готов ждать сколь угодно долго, пока труп не исследуют до конца, не зашьют и не накроют простынями так, чтобы он видел только свой фронт работ, то есть ювелирное украшение, не отвлекаясь на судебно-медицинские подробности.
Как славно можно урегулировать все сложности при почасовой оплате, подумала я и отвела ювелира в канцелярию. Там ему налили чайку, и он приготовился ждать, сколько понадобится.
Наконец вскрытие было закончено, что не приблизило нас к выводу о причине смерти ни на йоту; правда, эксперт неуверенно сказал, что склоняется к пневмонии, но ни мне, ни ему в это не очень верилось.
Я привела почтенного ювелира. Проходя мимо каталок с телами, ожидающими вскрытия, он жался к стенам и ежился, но до цели мы все же добрались. Все уже было подготовлено к работе над украшением. Ювелир расположил свои инструменты на краешке секционного стола, специально для него расчищенном, глянул на свой объект и тихо охнул.
— Что такое? — подалась я к нему.
— Знаю я это украшение, — пробормотал ювелир, не отводя от него глаз. — Очень я хорошо знаю это украшение. Мне приносили его оценивать больше года назад.
— Вот как? А кто?
— Я не могу вам сказать, пока не заручусь согласием участников сделки.
— Да? А если я вам сообщу, что за отказ от дачи показаний наступает уголовная ответственность? — прищурилась я.
— Ну зачем вы сразу так, — он беспомощно взглянул на меня. — Все равно я прямо сейчас вам их не назову, хотя бы потому, что на память их координаты не скажу, а записи у меня дома.
— Его тогда купили? Я имею в виду украшение.
— Купили, — кивнул ювелир. — Правда, хочу заметить, что с того времени, как я его видел в последний раз, украшение подверглось переделке.
— Ив чем она выразилась?
— Сейчас я вам объясню. Но начну издалека…
Похоже, что, как только дело коснулось профессиональных познаний специалиста, он забыл о психотравмирующей обстановке и полностью овладел собой.
— Дело в том, — начал он рассказ, — что это очень старинное ювелирное изделие, работы известного мастера, обрусевшего итальянца. — Он назвал совершенно неудобоваримую фамилию. — Сохранилось
