все сроки давности должны были пройти. Мой брат, — начала она обстоятельный рассказ, — был человеком порядочным и слабохарактерным. В этом смысле Нателла пошла не в него, а целиком и полностью в свою мать. — Губы ее недовольно скривились. — Сначала мы были в восторге от Нюши, она казалась такой утонченной и нежной, — как раз то, что нужно было Ивану… А поскольку они жили отдельно, мы долгое время не подозревали, как она себя ведет в действительности. Она пила, — не алкоголичкой была, конечно, а приводила всякие компании, пока Иван работал на двух работах, чтобы Нюша могла тратить его деньги. И она ему изменяла, он много раз заставал ее, что называется, in flagranti, на месте преступления… Это случайно стало известно нам — я имею в виду моего мужа и меня, родителей наших к тому времени уже не было в живых. Мы пытались образумить Нюшу. Конечно, очень деликатно, не позволяя себе вторгаться в святая святых — супружеские отношения. Это было бесполезно, у меня все время болело сердце за Ивана, я как предчувствовала трагедию. Я все время жила в ожидании страшного. Она его поколачивала, не стесняясь маленькой Нателлы, а он не в силах был поднять на нее руку, даже чтобы защититься… Вот вы молоды, скажите, неужели бывает такая всепоглощающая любовь, что человек прощает своему objet все — измену, ложь, пьянство, побои, пренебрежение к ребенку?
Мы с Сашкой переглянулись, и я подумала, что я, наверное, на такое глобальное чувство не способна.
— Однажды она чуть не повесила его, напоила и надела на шею веревку. Он спасся чудом, усилием воли и даже после этого не разошелся с нею. Боже, неужели он не чувствовал неминуемой беды?
На глазах у Алевтины Аркадьевны показались слезы, она аккуратно промокнула их платочком, но голос у нее от этого не изменился и спина была такой же прямой.
— Так вот. Мы с мужем тогда жили в Ленинграде, в нескольких троллейбусных остановках от дома Ивана. И вот как-то вечером я места себе не находила. Меня трясло, я непроизвольно ломала руки, и вдруг раздался телефонный звонок Нателлочки, ей было тогда шесть или семь лет. Пожалуй, семь уже ей было. Мы сразу взяли машину и приехали к Ивану. Он лежал на кушетке, в рубашке и брюках, в виске у него торчали ножницы. Господи, как я все это пережила, теперь сама удивляюсь! — Она опять промокнула глаза платочком. — И главное, как Нателлоч-ка это пережила! Ведь это все происходило при ней, у нее на глазах. Когда мы приехали, она не плакала, сидела на кушетке рядом с отцом. Нюша, эта тварь, понесла что-то про пьяного Ивана, который якобы упал на ножницы, но Нателлочка перебила ее и твердым голосом рассказала нам, как все произошло. Как папа пришел и разогнал пьяную компанию, как мама потом уговорила его выпить, и они вместе выпили, и как после этого стали ссориться, и мама бросилась на папу с ножницами, видимо, это было первое, что попалось ей под руку. А он только защищался и говорил ей — осторожно, сама поранишься. И она ударила его острием ножниц в висок. А потом уложила на диван, прямо так, с ножницами в виске, и даже не вызвала «скорую помощь». Она даже не вызвала врачей! Мы, конечно, сразу набрали «ноль-три», а врачи приехали и немедленно вызвали милицию. Нюшу сразу не арестовали, но потом следователь нас вызывал и сказал, что это, конечно, убийство и он арестует Нюшу. Он спрашивал нас, сможем ли мы позаботиться о Нателлочке. Господи! — Теперь она заплакала в голос и, уже не стесняясь, истерически всхлипывала, и утирала нос платочком. — Господи! Я ведь на коленях перед ним стояла, умоляла его ради всех святых закрыть дело.
— Что? — Я не поверила своим ушам. — Вы просили не привлекать жену вашего брата?
— Да, милая моя. — Она немного успокоилась и качала головой. — Невероятно, правда? Я стала для Нюши лучшим адвокатом…
— Но почему?! — Я не могла прийти в себя от изумления.
— Почему? Вы еще молоды, милая моя, и вам трудно это понять. Конечно, я всей душой хотела возмездия для нее. Всей душой! Я мечтала об этом, если только можно мечтать о возмездии. В своей душе я сотни, тысячи раз сжигала ее, разрубала на части, но только в глубине души. И я стояла перед следователем на коленях, умоляя закрыть дело. Подумайте, какое будущее ждало Нателлочку. Отец убит, и кем! Матерью. Мать в тюрьме. Вы только представьте детство ребенка при таких страшных условиях. А ведь это все моментально стало бы известным, ее бы дразнили, она бы стала изгоем, с клеймом дочери преступницы. Разве такой судьбы хотел бы Иван своему ребенку? И разве я могла это допустить?
Я смотрела на нее во все глаза.
— Поэтому я умолила следователя отпустить ее и признать, что это было не убийство, а несчастный случай.
— А как же ему это удалось? — удивилась я. — Удар ножницами в висок, в левый…
— Мне пришлось заплатить достаточно большую сумму, чтобы это получилось, — сказала Богунец почти спокойно. — У нас была фамильная драгоценность, передававшаяся из поколения в поколение, крест с сапфиром. Мы продали его, чтобы спасти имя Нателлочки, ее дальнейшую судьбу. Что этот крест! Я могу об этом говорить, не опасаясь повредить кому-то, потому что прошло уже много времени, гораздо больше двадцати пяти лет. Нателла не забыла добро. Сколько времени прошло, а она это помнила. Как дела у нее пошли хорошо, в прошлом году она смогла найти и выкупить крест обратно. Господи, я была так тронута! Да куда он мне сейчас! Я буду только бояться, что меня могут ограбить. Конечно, я подарила его Нателлочке.
— Алевтина Аркадьевна, а вам известно, у кого и каким образом Нателла выкупила крест?
— У кого — не знаю, а покупала она его вместе с моей двоюродной сестрой, Клепа живет здесь недалеко, на улице Восстания:
— Клепа?
— Клеопатра Антоновна… Ну что делать? — Богунец слабо улыбнулась. — Дали такое имя родители, вот и носит его всю жизнь.
— А почему понадобилась помощь Клеопатры Антоновны?
— Вы понимаете, это как-то с налогами связано, Нателлочке не очень выгодно было оформлять покупку на себя из-за каких-то налоговых сложностей. Ой! — Она закрыла рукой рот и с ужасом посмотрела на меня. — Я не должна была этого говорить, двадцати пяти лет еще не прошло. Я навредила Нателле?
— Не волнуйтесь, Алевтина Аркадьевна. Дело житейское.
— Правда? — обрадовалась Богунец. — Вы меня успокаиваете?
— Я же не из налоговой инспекции… А какой телефон у Клеопатры Антоновны?
— Все-таки я навредила Нателлочке, — опять испугалась Богунец. — Ну, да что теперь делать! — И она продиктовала телефон, который совпал с номером телефона последнего покупателя в списке ювелира.
— Ас каким сапфиром крест, Алевтина Аркадьевна?
— Ой, сапфир большой, девять с половиной карат, овальный, темный, почти черный.
— Спасибо вам большое, вы нам очень помогли, — от души сказала я.
«Только Нателлочке навредили», этого я вслух не произнесла. Какая-то это была удивительно чистая тетка, из старых интеллигентов.
— Алевтина Аркадьевна, мне уже неловко вас затруднять, я хочу задать еще несколько вопросов, можно?
Она кивнула и приготовилась слушать.
— Сколько времени вы прожили в Ленинграде после смерти вашего брата? Я имею в виду, до какого возраста Нателла росла у вас на глазах?
— Ой, — Богунец задумалась, — мы уехали в Москву, когда Димочка уже ходил в школу. Нателлочка, конечно же, как только представилась возможность, ушла от матери. Она с шестнадцати лет зарабатывала самостоятельно и жила на свои деньги..
— А десять лет она все-таки прожила с матерью?
— Да, — подтвердила Богунец. — Нателла часто бывала у меня, я, естественно, к ним ни ногой и не знаю, как складывались их отношения. Нателла очень гордая девочка и никогда не сказала ни одного плохого слова про мать.
— А мужа ее вы знали?
Я не ожидала, что этот вопрос так смутит мою собеседницу. Она покраснела, потом кровь отхлынула от ее щек и задрожали руки.
— Нет, вы знаете, я видела его всего раз, мы были практически не знакомы.
— А отчего он умер?
— Умер? — переспросила она, и руки у нее опять задрожали. — Я точно не знаю.
