несладко: старый вояка накануне явно переусердствовал, сражаясь с алкогольными напитками потенциального противника), и пересел на летающую платформу, ожидавшую высокоуполномоченного Временного Совета.
Взвыли винты. Секретарь-переводчик, хмурый, как осенний день в дождливую погоду (вероятно, любовь с его пандейской коллегой у него не состоялась), возился в углу салона, сосредоточенно сортируя документы, офицеры охраны дремали, и Максим, вытянувшись в кресле, получил возможность поразмыслить.
Это что же получается, думал он, глядя на проплывавшие внизу серые равнины бывшей страны Неизвестных Отцов, я целовал Итану сугубо в дипломатических целях? Нет, брат, ты целовал бы её не менее жадно, даже если бы на следующий день между Пандеей и бывшей Империей началась бы атомная война. Ты целовал её не ради мира во всём мире, а ради себя, потому что тебе этого хотелось. А как же Рада? Я ведь её люблю, наверное. Мне с ней тепло, и ей, кажется, тепло со мной. И несмотря на то, что у меня от ласк Итаны всё ещё сладко ноет всё тело, моя женщина — Рада, а не пандейская ведьма-кошка, которая гуляет сама по себе. Да, по отношению к Раде я поступил не очень хорошо, но я не хочу искать для себя никаких оправданий — человек слишком сложное и многоуровневое создание, чтобы втиснуться в любые рамки, пусть даже очень просторные и подвижные.
…Сикорски, получивший от Максима кодированное сообщение, состоявшее всего из одного слова — «успех», — встретил его сразу по приземлении, несмотря на позднее время. Он сам вёл машину, и по пути в Департамент Максим рассказал ему всё, от и до.
— Кольцо ненависти разорвано, — сказал Рудольф, выслушав его рассказ. — В одном месте, но разорвано. Я был прав, Максим, — ты прекрасно справился со своей задачей.
Ненависть побеждена любовью, подумал Максим. Или любовь, или ненависть, или-или, третьего не дано. Хотя нет, есть ещё равнодушие. А Странник — он у нас кто: ненависть, любовь, равнодушие?
— Послушайте, Рудольф, а вы с самого начала отводили мне роль сладкой конфетки для кёнигин Энгу, поэтому меня и послали?
— Я не исключал такой возможности, — спокойно ответил Сикорски, — хотя и не знал, что пандейское посольство будет возглавлять именно она. Не надо делать из меня чудовище — я не подкладывал тебя в постель к великой кёнигин Пандейской, ты сам туда залез, и, насколько я понял, с большим удовольствием. Ты сумел убедить кёнигин, и это главное, а ваши с ней амурные дела — это другой вопрос. Хотя, не скрою, я доволен таким поворотом событий — и как советник по особым делам, и как прогрессор. Но политика политикой, а отношения между мужчиной и женщиной — материя тонкая; жаль, что этому тебя не учили в школе. Ты ведь в объятиях прекрасной пандейки наверняка не думал о союзном договоре, не так ли?
— Не думал, — признался Максим. — Я тогда вообще ни о чём не думал, даже о Раде.
— Рада, — Сикорски бросил на него быстрый взгляд, — Рада у тебя умница, и она тебя любит. Надеюсь, она тебя поймёт — если, конечно, ты сумеешь найти нужные слова. Но тут я тебе не советчик, Максим, — это твоё личное дело.
…Рада выслушала его молча. Она молчала и потом, когда он закончил, и у Максима даже мелькнула мысль, а стоило ли ему каяться ей в своём прегрешении? Смолчал бы — и всё, делов-то. Нет, сказал он себе, между нами не должно быть никакой лжи. Итана — Итана уже растаяла, превратилась в дымку, в лёгкий туман, а Рада — вот она, рядом, и будет рядом с ним всегда.
— Я знала, что это случится, — тихо сказала саракшианка, не поднимая головы. — Ты большой вождь, Мак, генерал-предводитель, как назвал тебя дядюшка Каан, а вождей всегда любили женщины. Теперь ты заведёшь себе гарем, да? — она подняла голову, и Мак увидел в её глазах набухшие капли слёз.
— Ну что ты, что ты, — забормотал он, взяв её за плечи, — какой гарем, Рада, не надо мне никакого гарема. У меня есть ты, и не нужны мне никакие любовницы, и вообще…
— Не надо, — попросила она, высвобождаясь из его объятий. — Ты мой, я тебя люблю, но мне придётся смириться с тем, что я никогда не буду для тебя единственной. Или уйти… — добавила она с горечью.
Нашёл слова, называется, растерянно подумал Максим. И что же мне теперь делать, как её успокоить? Ему вдруг пришло в голову, что самое лучше — это взять Раду на руки, отнести её на кровать и целовать долго-долго, до самого утра, пока её горечь не растает под его поцелуями.
Однако осуществить своё благое намерение Максим не успел — раздался телефонный звонок, показавшийся ему пулемётной очередью в спину.
— Да, — произнёс он, взяв наушник («Наверняка это Странник, массаракш!»).
— Максим, — в наушнике действительно раздался голос Сикорски, — даже если у тебя серьёзные осложнения в семейной жизни, отложи их на потом. Ты мне нужен — срочно!
— Господин генерал, пора принимать решение, — настойчиво повторил «кошелёк». — Коммерческую схему мы с вами обсудили, технические вопросы тоже. Остались пустяки, сущие пустяки: ваше согласие или несогласие. Итак, ваше слово: «да» или «нет»?
Попался бы ты мне пару лет назад, с бессильно злобой подумал Лике Шекагу. Я не стал бы даже марать о тебя свои честные солдатские руки и тратить на тебя пулю — я отдал бы приказ, и мои легионеры, содрав с тебя дорогой костюмчик и попинав тебя сапогами, отвезли бы тебя в грязном грузовике — в кузове, массаракш, мордой вниз, — в Департамент общественного здоровья, где тебе очень бы обрадовались. И там ты очень быстро признался бы в том, что ты хонтийский шпион — собственно, это так и есть, — а заодно и в шпионаже в пользу Пандеи, Островной Империи и даже в пользу южных варваров и мутантов-выродков. А теперь я, кавалер двух Золотых Знамён, носитель знака «Порыв и натиск», гроза и пламя, броненосный кулак Отцов, слушаю тебя, мозгляка, и даже киваю благосклонно… Где они, Отцы, — времена изменились, сила и величие рассыпались в пыль, и «кошельки» (такие, как ты) царят и правят. Массаракш-и-массаракш, тридцать три раза массаракш…
Никуда ты не денешься, с уверенным презрением думал хонтиец, потому что некуда тебе деться. Ты привык властвовать, распоряжаться жизнями, приказывать и повелевать, ты слишком к этому привык. Ты любишь власть, тупорылый солдафон, а ещё ты очень любишь молоденьких девочек и коллекционный коньяк. Всё это — и власть, и удовольствия, — раньше ты имел по статусу, а теперь за всё это надо платить «оливковыми», которые у нас — есть, а у тебя — нет. И ты обменяешь на деньги свой патриотизм, непременно обменяешь, потому что весь твой патриотизм — дутый, прыщ ты бронированный… А с ответом ты тянешь только потому, что боишься продешевить — ты считаешь-прикидываешь, как тёртая уличная девка. Но в итоге проститутка всё равно задерёт подол и снимет трусы, по-другому не бывает.
— Я хотел бы знать, от кого исходит предложение, — угрюмо буркнул генерал-легат.
— С самого верха, ваше превосходительство, — «кошелёк» снисходительно улыбнулся. — Операция санкционирована Кимси Туном, президентом демократической Хонти и главой Хонтийской Унии Справедливости. Военную часть акции обеспечивает лично генерал Тензе Ронг, начальник сухопутных сил Хонти. А мы, «Союз Честных Негоциантов», обеспечиваем финансирование нашей сделки.
«Честный негоциант, — подумал Шекагу, — это всё равно что шлюха-девственница».
— Более того, — продолжал хонтиец, добавив в голос задушевной проникновенности. — Мы хорошо понимаем, что дальнейшее ваше пребывание на территории бывшей Империи — по завершении операции — может оказаться для вас для вас не слишком, э-э-э… комфортным. И мы предлагаем вам политическое убежище — разумеется, в достойном обрамлении, — и даже, — он сделал многозначительную паузу, — может быть рассмотрен вопрос о назначении вас начальником Южного военного округа вместо Тем Фанга, креатуры премьер-министра Ли Шана, руководителя Хонтийской Патриотической Лиги.
«Как он сладко поёт, этот «кошелёк», — думал генерал-легат, — и как мягко стелет, как стелет, массаракш! — Вам позарез нужны эти машины, и ради этого вы не пожалеете денег, и даже забудете о том, что генерал Шекагу считается в Хонти военным преступником, автором плана подлого нападения на вашу беззащитную и предельно миролюбивую страну. Там, на границе, до сих пор так и торчат из остекленевшего от атомного жара песка оплавленные башни танков со скелетами мёртвых экипажей, однако эти экспонаты вы предпочитаете не замечать. Сорок тысяч погибших хонтийцев и здоровенное радиоактивное пятно, с которого ветры несут ядовитую перхоть в глубь вашей страны, — какая мелочь…».
— Послушайте, милейший, — сказал он, стараясь, чтобы это прозвучало как можно
