у нас вы за ночь заработаете больше, чем тут за месяц».
Тогда я посмеялась, а позже с горечью убедилась, что некоторые мои коллеги так и делают, правда, в переносном смысле, – продаются за деньги, при этом за один раз на стороне действительно зарабатывают больше, чем по основному месту работы за месяц.
А между тем рейтинг такой «профессии», как проституция, резко полез вверх. По делам стали проходить дамочки, гордо именующие себя проститутками. (В одной газете я прочитала о том, что за проституцию в гостинице была задержана лаборантка проектного института, и работник милиции стал в воспитательных целях угрожать ей, что сообщит на работу, где и за что она была задержана. Она безумно испугалась и стала умолять этого не делать: «Поймите, мне ведь проходу не дадут, все будут просить взять с собой!») Правда, реальных путан от романтических героинь «Интердевочки» отделяла пропасть. Моему приятелю- следователю досталось дело о содержании бюро эротических услуг; был изъят журнал регистрации вызовов. Изучив его, следователь убедился, что единственная труженица эротического фронта – толстая кривоногая девица с невыразительным лицом, годков под тридцать – обслуживала, и успешно, все заявки – о предоставлении «высокой стройной блондинки», «жгучей брюнетки с пышными формами», «юной девочки гимназического типа» и прочая, и прочая, и прочая...
И как раз в тот исторический период, когда благосостояние проституток существенно повысилось, материально-бытовые условия жизни следователей стали уже не устраивать мужчин, которым нужно было кормить семью.
Но мне лично на жизнь тогда хватало. Больным вопросом был только квартирный вопрос. Я с рождения жила в огромной коммунальной квартире, в которой всякое бывало, – и перерезание веревок с бельем, и подсыпание гадостей в суп, и пропажа ценностей, и пьяный сосед, лежащий как бревно в коридоре и загораживающий проход. Случались и более прелестные вещи. Как-то, дежуря по городу, я столкнулась с такой необычной ситуацией: потерпевший забит ногами, а у подозреваемого нож в спине, он в больнице. Поговорить можно было только с третьей участницей событий, пропитой теткой, сапожки которой явно прошлись по потерпевшему. Я ее капитально повоспитывала и задержала на трое суток, а вернувшись домой с дежурства, встретила ее в коридоре своей коммуналки: она оказалась бывшей женой моего соседа, и когда районный следователь ее выпустил под подписку о невыезде, пришла пожаловаться бывшему мужу на жизнь, за шкаликом. Честно скажу, удовольствия я не испытала.
Невеселая жизнь началась с распадом Союза. Вот тогда зарплаты стало не хватать. В 1991 году зарплата следователя прокуратуры была ровно в десять раз меньше зарплаты уборщика производственных помещений метрополитена. Следователи выступили с заявлением о том, что город захлебнется в крови, если хотя бы два выходных дня – субботу и воскресенье – мы не будем выезжать на места происшествий. Нас собрали в прокуратуре города, на трибуну вышел упитанный депутат и призвал нас затянуть пояса. «Вот нам тоже трудно, – жалостливо сказал он, – но мы ведь, депутаты, тоже терпим!» Потом выступил представитель Генеральной прокуратуры и заявил, что ничего особенного не произойдет, если мы не будем выезжать на места происшествий. «Выедут участковые и все оформят», – сказал он.
Следователи в знак протеста подали рапорта об увольнении. Я тогда не собиралась этого делать, даже в знак протеста, – просто не могла себя представить за порогом прокуратуры, но меня уговорили, ссылаясь на то, что чем больше рапортов ляжет на стол к руководству, тем больше шансов, что оно прислушается к нашим нуждам. Я положила свой рапорт об увольнении в общую кучу. В связи с этим прокурор города недрогнувшей рукой вычеркнул меня из списка на предоставление квартиры, где я числилась под одним из первых номеров. Других последствий этой акции с подачей рапортов не наступило, поэтому особо принципиальная часть следственного корпуса Санкт-Петербурга по истечении двухнедельного срока уволилась из прокуратуры. На некоторых из них было больно смотреть: еще долго они, как маньяки, с воспаленными глазами, приходили в прокуратуру, бродили по коридорам и грустно, с явным усилием над собой, говорили, как у них все хорошо. Впрочем, через некоторое время они пришли в себя. А следствие прокуратуры потеряло лучших работников, и ситуация стала напоминать сцену из мультфильма: «Для выполнения этого задания возьмите лучших из лучших! – Лучшие из лучших зализывают раны. – Тогда возьмите лучших из худших!»
В ночь на 19 августа 1991 года меня вызвали из дома на происшествие – убийство. Я приехала в отделение и узнала, что в одной из квартир парализованная мать дотянулась до телефона и сообщила в милицию о покушении на убийство ее сына, которого милиция нашла там же в крови. Он был доставлен в больницу еще живой, но хирурги сказали, что до утра он не дотянет. Сразу выяснилось, что сынок квасил с какими-то гопниками, женщиной и двумя мужчинами, потом произошла поножовщина, и гопники скрылись. Не зная, что возбуждать – оконченный состав преступления или покушение на убийство, я попросила оперативников позвонить в больницу, узнать о состоянии потерпевшего. Они стали уговаривать меня возбудить дело об оконченном убийстве, убеждая, что если тот еще не умер, то умрет с минуты на минуту. Потом один из оперов все-таки набрал номер больницы. «Как нет в реанимации? – растерянно спросил он. – Ах, перевели в послеоперационную!»
Когда мы приехали в больницу, потерпевший лежал, опутанный капельницами, и хрипел: «Ребята, курнуть не найдется, а то душа горит!» (Это к вопросу о вреде алкоголя: нет более живучих существ, чем потомственные алкоголики. В горсуде я в качестве секретаря. сидела в деле о покушении на убийство алкоголика, ему было нанесено восемь проникающих ранений сердца, он из последних сил заполз в парадную и кровью из собственных ран написал на стене: «Меня порезал Жора Л...» Через полгода потерпевший уже давал в суде показания, ничего ему не сделалось. В то же время хорошего человека пальцем ткни – и он помер.)
Утро 19 августа началось с «Лебединого озера» и оглашения состава ГКЧП. Оно застало меня в отделений милиции, и было неприятно и страшно видеть, как по тревоге поднимают и вооружают автоматами личный состав. Когда-то давно я читала книгу о работе милиции во время ленинградской блокады, и меня тогда поразило, что в ситуации, когда трупы умерших от голода и холода валялись на улицах, в квартирах, на лестницах, кто-то еще занимался расследованием убийств. Утром 19 августа я почувствовала себя следователем из той блокадной книжки. Было неизвестно, чем кончится день. Я позвонила начальнику уголовного розыска района и стала перечислять, что мне нужно: эксперта, машину, но он возбужденно перебил меня: «Да плевать на эти „глухие» убийства, мы сейчас поедем ксероксы опечатывать!»
На оперативке отдела уголовного розыска произошла маленькая перепалка между старыми и молодыми операми. Зашел разговор о том, как они себя поведут, если их пошлют на площадь защищать порядок от народа. Старый опер сказал, что пойдет и с пистолетом в руках будет защищать порядок. Молодой сотрудник заявил: «А я бы бросил на стол пистолет и удостоверение!» Старый ответил: «А я бы в тебя стрелял!»
Мы с оперативниками из отделения посовещались и решили обойтись своими силами, пусть руководство опечатывает ксероксы и изымает у населения охотничьи ружья, а мы поработаем, как в блокаду.
Домой я практически не возвращалась три дня. К концу путча под сообщения об обысках у членов ГКЧП мы проводили обыски у наших подозреваемых, все они уже были пойманы и опознаны.
Позднее в прокуратуре города состоялось беспрецедентное собрание, на котором некоторые руководители с активной жизненной позицией заявили, что если в дни путча ты не был на площади перед
