изображать кого угодно, по ней было неясно даже, мужчина на ней или женщина. Но опять же на безрыбье… По поводу фотографий мы с Кужеровым дружно послали проклятия труженикам вылетающей птички. Я ему рассказала, как сама фотографировалась на заграничный паспорт. Фотография мне нужна была срочно, я заплатила ощутимую для моего следовательского бюджета сумму и пришла за результатом через три часа. Фотограф предложил мне снимки некоей женщины, в которой угадывались бы мои черты, если бы через всю щеку не пролегала здоровущая черная тень.
— Что это? — спросила я фотографа.
— Это? Родимое пятно, — не моргнув глазом, ответил фотограф, который в принципе не мог не понимать, что за этими снимками явилась изображенная на них, собственной персоной.
Стараясь не потерять самообладания, я уведомила его, что без звука заберу фотографии, если ему удастся отыскать это самое пятно у меня на лице. Поскольку миссия оказалась невыполнима, он со скрипом вернул мне деньги, и я обратилась в конкурирующую фирму.
Кужеров мне тоже рассказал, как он в жизни натерпелся от фотографов. Мы сошлись на том, что оба доверяем только одному фотографу на свете — нашему криминалисту Геночке Федорчуку. Гена, кстати, сфотографировал и раненого киллера, когда того уже погрузили на носилки, и даже успел до нашего отъезда проявить и отпечатать снимки, но, отнюдь не по вине Гены, на этих изображениях киллера не узнала бы и родная мать. Под эти снимки так и просилась подпись типа “Краше в гроб кладут”…
Стеценко, кстати, пока раненого киллера не увезли в больницу, по моей просьбе заглянул под бинты на его руках; и подтвердил, что о получении отпечатков рук пока не может быть и речи.
Выйдя из поезда, я с удивлением осознала, что климат Мурманска, оказывается, существенно отличается от климата Петербурга периода бабьего лета. Плохо я в школе учила географию, иначе я сообразила бы раньше, что Мурманск значительно севернее Петербурга. Кужеров, убедившись, что я, как полная дура, не взяла с собой никаких теплых вещей, укоризненно покачал головой, снял с себя куртку и накинул мне на плечи. Но у меня все равно зуб на зуб не попадал под пронизывающим ветром, сдувающим с деревьев остатки бурой листвы.
Автобуса, который должен был довезти нас до нужного населенного пункта, мы дожидались около трех часов, несмотря на изображенное крупными литерами расписание, нагло обещавшее автобус через пятнадцать минут.
Наконец жуткого вида колымага, видимо, в этой местности проходящая под кодовым названием “автобус”, причалила к остановке, и мы погрузились в нее, заплатив водителю по его требованию, как за поезд дальнего следования. Правда, Кужеров, рассчитывавший в этой поездке сэкономить на командировочных, попытался было поерепениться, угрожая, что сойдет и дождется следующего автобуса, на что водитель звонко рассмеялся и спросил, а знаем ли мы, когда следующий автобус.
— Ну и когда же? — попался на удочку Кужеров.
— А весной! — радостно объявил водитель, и вместе с ним захохотали все пассажиры из местных.
Зато по прибытии в колонию мы были с лихвой вознаграждены за все трудности пути. Встретил нас лично начальник колонии, которому позвонили из Главного управления исполнения наказаний; оказалось, что для нас уже накрыт обед в отдельной столовой для руководства. Когда же предусмотрительный Кужеров вытащил из своего вещмешка бутылку “Русского стандарта”, гостеприимный начальник колонии полюбил нас еще больше.
Стол в этом богоугодном заведении был хорош настолько, что полностью затмил даже барашка под розмариновым соусом, отведанного мною во время поездки в Англию. Собственно, ничего удивительного в этом не было — наверняка в этой колонии непыльно отбывал наказание какой-нибудь замечательный повар. Сервировка, кстати, тоже была на уровне, вплоть до рыбных ножей и специальных щипчиков для выжимания лимона к рыбному блюду, и это окончательно убедило меня в том, что повар тут профессиональный, работавший до посадки в солидном ресторане.
Когда мы, отдуваясь с непривычки, доползли до десерта, начальник любезно заметил, что вот теперь можно и о делах поговорить. С нами за столом сидел допущенный к трапезе начальник оперчасти. Начальник колонии кивнул на него и заверил нас, что Михаил Николаевич полностью в курсе интересующей нас проблемы, чего нельзя сказать про него самого, так как он тут руководит всего полгода.
По лицу Михаила Николаевича было видно, что он пересидел в своем жестком кресле уже не одного начальника колонии и, по всей видимости, намерен пересидеть еще пару-тройку боссов, если уложится до пенсии. Я специально наводила справки в ГУИНе, эта колония пользовалась не самой плохой репутацией и с точки зрения сотрудников Управления исполнения наказаний, и с точки зрения зеков. А то у нас на Севере есть несколько таких колоний, которые вызывают судороги даже у видавших виды уголовников. Например, одна зона с коротким названием в Архангельской области имеет такую славу, что старые рецидивисты предпочитают повеситься в камере, вместо того, чтобы ехать на эту зону отбывать наказание.
На сладкое был подан клюквенный мусс, отведав который создатели новомодных йогуртов сдохли бы от профессиональной зависти. Мало того, что этот продукт обладал божественным вкусом, он еще был дивен на вид, рубиново светился и пах осенним лесом. Зачерпнув ложечкой это произведение кулинарного искусства, Михаил Николаевич сам начал разговор на интересующую нас тему.
— Как я понял, у вас где-то всплыли отпечатки пальцев Коростелева? — осторожно спросил он.
Я так же осторожно подтвердила это, не вдаваясь в подробности.
— Вы его помните? — спросила я.
— А-а как же, — растягивая гласные, начал Михаил Николаевич. — Парень он был видный и сидел по необычному обвинению. После обеда посмотрите его личное дело, там приговор…
— А вы разве его в архив не списали? — удивился Кужеров. — За смертью-то…
— Списал, — легко кивнул начальник оперчасти. — А к вашему приезду запросил обратно. Короче, мое главное впечатление о Коростелеве — если бы он не умер, он бы обязательно сбежал.
— А что, были попытки? — спросила я.
— Нет, при мне он не пытался бежать. Но от него волна шла… Не знаю, понимаете ли вы меня, — начальник оперчасти покрутил в воздухе пальцами, — но есть такие люди, от них прямо волна опасности идет, спиной к ним лучше не поворачиваться.
Я кивнула. На своем веку я достаточно повидала субъектов, от которых пахло опасностью. И могла голову дать на отсечение, что наш беглец принадлежал к числу именно таких людей.
А Михаил Николаевич продолжал:
— На зоне он был одиночкой, ни с кем особо не сошелся, поэтому я был относительно спокоен насчет него — одному бежать труднее, обычно наш контингент, склонный к побегу, сбивается в кучки.
— А Шорохов? — спросила я.
— Что Шорохов? — удивился начальник оперчасти. — Вы в связи с Коростелевым спрашиваете? Я бы не сказал, что они дружили, даже близко не общались. Напротив, смотрели друг на друга волком. Шорохов вообще был та еще рыбина. У нас зона для осужденных за тяжкие преступления, Шорохов к моменту поступления Коростелева свой срок практически отбыл, готовился к освобождению. Но они с Коростелевым были совершенно разные. Шорохов сидел за изнасилование плюс изготовление огнестрельного оружия. Но дело даже не в этом. Редкостной он был гнидой. В отряде его не любили, чуть не опустили, но он так был народу противен, что даже мараться побрезговали.
— А Коростелев за что сидел? — подал голос Кужеров.
— Коростелев? Ну приговор потом посмотрите, а в двух словах — за убийство.
— Кого убил? — уточнил Кужеров.
— Кого? — переспросил Михаил Николаевич. — Жену и дочку маленькую.
Кужеров присвистнул. Я тоже озадачилась. Так вот с чего началась киллерская карьера нашего фигуранта!
— А мотив? — заинтересовалась я. Приговор приговором, но за строчками официального документа иногда бывает скрыто столько нюансов…
Михаил Николаевич вздохнул.
— Я и сам, когда приговор прочитал, призадумался. Но какие я к нему тут подходцы не искал — все без толку было. А я поначалу тешил надеждой себя, что докопаюсь про мотивы. В приговоре значилось, что из корыстных побуждений, чтобы дом продать, но уж так это с ним не вязалось, ну полная лажа. А когда он на зоне женился, промелькнула у меня одна мыслишка…
