страстям, которые разыгрываются по нашим делам. Мы сами в этих страстях участвуем, пусть невольно, душу отдаем, и на свою собственную личную жизнь ничего не остается.
— Может, ты и права, — задумчиво сказал Лешка, и я потрепала его склоненную голову.
— А может, и ты прав. Или мы оба правы.
— Ладно, рассказывай, как пообщалась.
Я в красках передала Горчакову почти все, детали визита в прокуратуру страшного бандита Барракуды, и в финале Лешка аж присвистнул.
— И ты в это вписалась?!
— Ну, пока нет. Я думаю… — но Лешку мои интонации не обманули.
— Вписалась, по глазам вижу! С ума сошла, дура Машка!
— Интересно, почему это я дура?
Горчаков открыл рот, видимо, собираясь сказать какую-то грубость, но передумал и рот закрыл.
— Хорошо, — сказал он устало, — давай поговорим спокойно. Ты хочешь, чтобы кто-нибудь сказал, что ты деньги от него взяла?
— Но я же не взяла, — возразила я, понимая, что он прав. Доброжелателей у меня полно, и кто-нибудь из них обязательно пустит такой слух. А не скажет, так подумает.
— Тебе что, Барракуду жалко? — продолжил Лешка. — Упыря этого, душегуба? Нашла кого жалеть. Ты что, забыла, что ему в тюрьме прогулы ставят? Он лет двадцать недосидел, так? А по справедливости ему вообще пожизненное полагается. А ты давай, давай его отмазывай!
Мне стало не по себе. Если уж Лешка меня не понимал…
— Леша, я ведь его не отмазываю от того, что он действительно совершил. Если его подставляют, а доказательства фальсифицируют, то эти люди тоже преступники.
Лешка хмыкнул:
— Да? А вот ты спроси родственников им застреленных потерпевших! Возражают ли они против того, чтобы продажные менты засадили душку Барракуду?
— Леша! При чем тут родственники потерпевших? Пусть Барракуду посадят за то, что он действительно совершил! А не подкидывают ему оружие с наркотой!
Лешка крутанулся на стуле.
— А вот я не вижу ничего ужасного в том, что ему подкинут оружие с наркотой.
— Горчаков! Как ты можешь?
— А вот представь себе — могу! Я как подумаю, что эта скотина за полмиллиона у, е, купила себе свободу, у меня печенка в трубочку сворачивается! Ну если не могут его посадить за то, что он совершил, пусть посадят за то, что операм в голову придет!
Я вскочила со стула:
— Что ты несешь?!
— Ну давай мне еще стул сломай! Совсем охренела со своим бандитом!
Горчаков демонстративно встал и пересел на свое место за столом, отделившись от меня мебелью.
— Горчаков! — я попыталась воззвать к его здравому смыслу. — Пойми: нельзя бороться с преступностью преступными методами! Если, вы боретесь с преступниками теми же методами, то чем вы лучше их?
— «Вы боретесь»? — зло сощурился Горчаков. — Ты уже себя противопоставляешь?
— Да! — заорала я. — Противопоставляю!
— И мне тоже?
— Если ты можешь сфальсифицировать доказательства, то и тебе тоже! — от волнения я запуталась в словах «противопоставляю» и «сфальсифицировать», но Горчаков даже не улыбнулся.
— А зачем ты вообще тогда пришла? От меня сочувствия не дождешься! Я считаю, что преступник должен сидеть в тюрьме! И трудовому народу безразлично, как ты его туда посадишь! А ты целуйся со своей Барракудой! Тьфу, со своим Барракудом!
Я гордо встала и пошла из кабинета, изо всех сил стараясь не показать Лешке, что в глазах у меня стоят слезы. Перед дверью я остановилась, и не оборачиваясь, потому что слезы уже текли у меня по лицу, сказала Горчакову:
— Знаешь, Леша, если следователь считает возможным подбрасывать компромат и подделывать доказательства, то это профессиональная смерть. Если ты фальсифицируешь доказательства, то будь готов к тому, что и в отношении тебя их могут сфальсифицировать.
И хлопнула дверью.
Придя к себе, я заплакала, уже не стесняясь. Наверное, это было слышно через стенку, потому что очень скоро зашуршал у себя в кабинете Горчаков, заскрипели половицы под его внушительной массой, потом он тихо, как, наверное, думал, выбрался в коридор, встал около моего кабинета и приник ухом к двери. Мое сопение и всхлипы, видимо, деморализовали его, потому что он постоял некоторое время и понесся за подкреплением в лице Зои. Через пять минут Зоя уже заскреблась в мою дверь, но я не отвечала. Никого не хотелось видеть, в том числе и Горчакова с Зоей. К тому же вахта под моими дверями, похоже, их опять сблизила, потому что, не добившись от меня отклика, они стали горячо шептаться, а потом прокрались к Лешке в кабинет и затихли. Вот тогда я вытерла слезы салфеткой, запудрила красные веки, с отвращением глядя на себя в зеркало, и пошла домой, потому что продолжать работу сегодня не имела никакого желания.
Ну и пожалуйста, думала я, ожесточенно ступая прямо в мокрую снежную грязь, раз так,.. Раз я не права, раз вы все считаете, что «вор должен сидеть в тюрьме», и наплевать какой ценой, раз вы считаете, что понятие профессиональной этики, чести и совести — это пустой звук… После того, как я поймала удивленный взгляд пожилой тетеньки, стоявшем на трамвайной остановке, я поняла, что разговариваю сама с собой, да еще и плачу во весь голос.
Даже не помню, как я добралась до дома, уже тыркаясь ключом в замочную скважину родной квартиры, вспомнила, что забыла купить хлеб, минералку и масло. Однако махнула на это рукой и вошла домой, смутно надеясь на то, что за продуктами отправлю peбенка.
Но не тут-то было. Сегодня определений был не мой день. Грязнущие Хрюндиковы ботм валялись посреди прихожей, а самого было не видно и не слышно, хотя обычно ареалы его нахождения в квартире помечаются разбросанными корками от мандаринов, огрызками чипсов, вопящей музыкой, включенным и забытым видео, пультом от телевизора, лежащим почему-то в туалете…
Я разделась, перепрыгнув через башмаки сыночка (принципиально их не убираю, в надежде, что он когда-нибудь споткнется о них сам), мимоходом глянула на себя в зеркало и содрогнулась от омерзения, потом пошла искать ребенка. Ребенок обнаружился в своей комнате, свет был выключен, музыка, что удивительно — тоже, а Хрюндик лежал лицом к стене, скрючившись на неразобранном диване. Я подошла к нему и наклонилась, он тихо сопел. Я позвала его, но ребенок не откликнулся. Тогда я легонько потрясла его за плечо, он дернулся и забормотал что-то неразборчивое, а потом опять отвернулся к стене и затих. Тут я испугалась. Наклонившись к нему почти вплотную, я принюхалась — спиртным не пахло; Гошка опять шевельнулся и проговорил какую-то абракадабру, что еще больше укрепило меня в подозрениях о самом страшном — о наркотиках. Спотыкаясь и выпадая из домашних туфель, я бросилась к телефону.
Сашка, похоже, ничего не понял из моих сбивчивых объяснений, но тут же коротко сказал, что приедет, и бросил трубку. Пока в замке не повернулся его ключ, я сидела около сына и слушала его дыхание.
Когда Сашка вошел в комнату, я кратко изложила ситуацию и вышла, решив подождать на кухне. Через пять минут муж заглянул туда, обнял меня за плечи и совершенно спокойно сказал:
— А ты фонарь у него под глазом видела?
— Какой фонарь? — простонала я слабым голосом.
— Вот такой, — и Сашка показал диаметр синяка двумя руками, но сразу придержал меня, поскольку я ринулась было осматривать телесное повреждение.
— Не надо никуда нестись, поверь мне на слово.
— Его избили, что ли? — я с трудом приходила в себя.
— Нет, — Сашка поцеловал меня в макушку и сел на стул напротив. — Всего лишь подрался.
— Из-за чего?
— Из-за девочки. По крайней мере, говорит так.
