около четырехсот, в Англии мне надо, во-первых, побаловать ребенка — сводить его в музеи, рестораны и магазины, а во-вторых, купить себе свадебный туалет. В сотню не уложиться; ладно, перехвачу у кого- нибудь по чуть-чуть…
Как раз в этот счастливый момент, с легким привкусом финансовой торчинки, явился домой мой малолетний разгильдяй. Глядя на него, и тихо зверея от его грязнущих кроссовок, широких рэперских штанов, болтающихся на краю попы, и старательно поставленной новомодными пенками челки, я почувствовала, что желание чем-нибудь побаловать этого типа тает на глазах.
Свиненыш пока не понял моего настроения и доверчиво подсунул ведомость с отметками за неделю, предлагая расписаться в том, что я вырастила тупоумного ленивца, не способного к наукам и отличающегося бандитским поведением. Скрипя зубами, я расписалась и, сама сатанея от гнуснейшего звука своего голоса, начала воспитательный процесс.
Процесс закончился швырянием на пол посуды, ревом и взглядами, обжигающими ненавистью. Причем исключительно с моей стороны. Со стороны оппонента наблюдалось полнейшее безразличие как к собственной судьбе кандидата в отбросы общества, так и к судьбе несчастной матери, хватающейся за сердце в отчаянии от своего педагогического бессилия.
Оппонент мрачно удалился в свое захламленное логово и врубил на всю мощность какую-то омерзительную какофонию, естественно, желая поглумиться над несчастной матерью еще больше. Я тут же приняла решение не брать его ни в какую Англию, но, заглянув в берлогу, чтобы злорадно сообщить ему об этом, с удивлением увидела, что он и не думает глумиться, а забившись в уголок дивана, глотает слезы. Тут же мое материнское сердце растаяло; я готова уже была кинуть к его ногам весь мир, удержал меня от этого локальный скандальчик — мне хотелось прижать ребенка к своей груди, а ребенок резко отрицательно относился к объятиям.
В общем, я не удержалась, и тут же растрепала ребенку в подробностях про грядущую поездку. И хорошо, потому что сразу решился финансовый вопрос. Ребенок признался, что папа обещал ему на Новый год “Плейстейшн-2” за пятьсот долларов. Выбив из меня обещание, что к Новому году я раздобуду либо деньги, либо “Плейстейшн”, он обязался уговорить папу подарить ему пятьсот долларов прямо сейчас, на поездку в Англию.
Не откладывая дела в долгий ящик, мы позвонили Игорю, с которым у меня в последнее время вроде бы стали налаживаться отношения. Во всяком случае, он уже не бросал трубку, заслышав по телефону мой голос, снисходил до того, чтобы поинтересоваться у меня успехами сына, и как-то в порыве благородства оставил номер своего мобильного телефона.
Может, к потеплению климата привело то, что Игорь ушел из милиции, устроился в какую-то охранную фирму, завел даму сердца, у которой вроде бы и проживает, и, главное, стал неплохо зарабатывать.
Когда ребенок, волнуясь, изложил папе по телефону проблему, папа тут же заявил, что для родного дитятки ему ничего не жаль, не надо покушаться на новогодний подарок, уж такие деньги он заработает, и с ходу предложил оплатить ребенку поездку, и еще спонсировать умеренный ребенкин шопинг.
Таким образом, мне осталось раздобыть денег на собственный умеренный шопинг, и прикинув, что платье, купленное в Лондоне, может обойтись мне даже дешевле, чем сшитое у местной портнихи за два дня, я и вовсе успокоилась. Жизнь потихоньку становилась прекрасной.
Так что вечер прошел относительно спокойно, если не считать еще одной небольшой перебранки, случившейся после того, как я своими ушами услышала от ребенка, что он искренне полагает Лермонтова декабристом, а Анну Каренину — его женою. Я раздраженно достала с книжной полки томик Лермонтова, открыла и сунула ребенку в нос страницу с датами жизни и смерти поэта, и указав на год рождения — 1814, спросила, в каком году, по его мнению, было восстание декабристов. Услышав безмятежный ответ, что в тысяча девятьсот семнадцатом, я тихо застонала, и стала втолковывать сыну, что это было гораздо раньше, в 1825 году.
— А теперь подумай своими куриными мозгами, сколько лет было Лермонтову в 1825 году, и мог ли он принять участие в восстании декабристов?
Сын продемонстрировал незаурядные математические способности, с легкостью подсчитав, что великому поэту было всего одиннадцать лет, и задумчиво спросил:
— А кто же тогда из декабристов женился на Анне Карениной?
К счастью, позвонила подружка Регина, отвлекшая меня от тягот воспитания. Я, конечно, не удержалась, пофыркала по поводу тотального невежества, но Регина меня успокоила:
— Ты что думаешь, он один такой? Да тебе еще повезло, что у тебя сын не нюхает, не колется, в стельку не напивается! Хоть дома ночует! Ты на моих посмотри — нога сорок пятый, мозги — нулевой!
Далее Регина в терапевтических целях порассказывала ужасы про своих детей, по ее выражению, “тупых, как олени”.
— И твой, и мои выросли в доме, где книги используют не только в качестве подставки под кастрюли! — Регина, как всегда, употребила слишком энергичное выражение, мне доподлинно было известно, что за библиотеку ее отца в свое время давали двести тысяч долларов, и не менее доподлинно известно, что в ее доме библиотека служила не только украшением интерьера. — А сколько твой за свои годики книжек прочитал? Не считая “Курочки Рябы”? Вот именно, и мои не больше. Музеи — отстой, театры — древность…
В общем, как только я осознала, что в своих проблемах не одинока, мне существенно полегчало. Мы с Региной еще посплетничали по поводу предстоящего бракосочетания; фокус был в том, что все вокруг были осведомлены о самом факте, но время и место держались нами в тайне из принципа. У нас с Сашкой были грандиозные планы: после регистрации — Мариинский театр, после театра — ужин в ресторане, на две персоны, после ужина — самолет в Париж, ради чего мой жених с.момента подачи заявления в ЗАГС вкалывал как негр на плантациях, личным примером иллюстрируя старую загадку: почему врачи работают на полторы ставки, а не на две и не на одну? Потому что на одну есть нечего, а на две — некогда.
Вернее, самолет в Париж улетал на следующий день утром, но очень ранним утром, поэтому ужин от самолета должна была отделять только короткая брачная ночь. Таким образом, времени для дружественной тусовки не оставалось, по причине чего дружественная тусовка пребывала в негодовании и регулярно грозилась с момента возвращения Стеценко с курсов повышения квалификации залечь в засаде возле всех районных ЗАГСов… Но мы держались как могли.
Разговор с Региной затянулся; положив трубку, я попыталась доказать ребенку, что время уже не детское, спать пора. Ребенок сидел у себя надувшись, поскольку из-за меня ему не смогли дозвониться девочки. И точно, через три минуты телефон зазвонил снова, Гошка схватил трубку и плотно прикрыл за собой дверь своей комнаты, перед этим успев сказать мне:
— Хорошо, когда ты на работе — и телефон свободен, и мы с тобой не ссоримся.
Я осталась стоять перед закрытой дверью, переваривая тот факт, что наши отношения с сыном вступили в новую фазу. Я уже не являюсь для него авторитетом (да, похоже, никогда особо не являлась); он воспринимает меня как досадное приложение к его подростковым проблемам, и более того, ему лучше без меня, чем со мной. Отчетливо сознавая, что я не смогу всю жизнь водить его за ручку, я тем не менее испытала сложные эмоции от того, что у нас с ним развивается типичный синдром отношений матери и взрослеющего сына — “вместе тесно, а врозь скучно”, при этом вторая часть относится только ко мне. Ужас; скорее бы приехал Сашка. Он единственный умудряется каким-то образом общаться с моим сложным отпрыском, не раздражая его и не раздражаясь сам. Открылась дверь, и выглянул мой сын с плутоватым выражением хитрых глаз.
— Ма, — сказал он. — А ты завтра во сколько придешь?
— Не знаю, а что?
— Мы хотели с ребятами потусоваться немножко; хорошо бы до утра…
— С какими ребятами? — беспомощно спросила я.
— Ну, из школы.
— Что значит — до утра? — стала я надувать щеки. — А в школу?
— Прямо отсюда и пойдем в школу.
— Нет, Гоша, — об этом не может быть и речи.
— Ну почему? — заканючил он.
— Потому что я не понимаю, что это за тусовки с ночевкой в вашем возрасте. А во-вторых, — я тут же
