— Кабинет Бережковского… Да, могу вас записать на февраль… Да, диктуйте номер вашего мобильного… Нет, кредитные карточки мы не берем, у нас договор с МТС, «Мобиль», «Би Лайн» и «Мегафоном»… Записываю…
Бережковский на коленях подходит к ней сзади и начинает целовать ее ноги — все выше, выше…
У нее садится голос, но она еще говорит в трубку:
— Да, записала… Спасибо…
А положив трубку, тяжело дышит, закрывает глаза и опускается на пол к Бережковскому.
Они целуются, Бережковский выдергивает шнур торшера, в темноте слышно лишь их тяжелое дыхание и почти сразу же — голос Елены:
— Ну еще!.. Еще! Ну!!!
А после паузы голос Бережковского:
— Извини…
И отчаянный голос Елены:
— Я больше не могу так!..
— Извини, — просит он. — Пожалуйста, извини…
— Мне тридцать пять лет! Мне нужен мужчина… — плачет она, лежа на полу.
— Ну не плачь! — говорит он. — Что я могу сделать? Ну хочешь, я буду принимать виагру…
— Тебе нельзя, у тебя давление.
— Плевать! Так я умру, как Пырьев или Рафаэль. Это прекрасная смерть!
— Я не хочу, чтоб ты умер. Я тебя люблю.
— Что же нам делать? Искать тебе любовника?
— «Ищу жене любовника». Ты забыл? Эту пьесу ты написал двадцать лет назад.
— Действительно забыл. Впрочем, и Толстой со временем забыл «Анну Каренину». Так что же нам делать?
— Включить свет.
Бережковский включает торшер.
— И что ты себя все время сравниваешь с Толстым? — говорит Елена и тяжело поднимается с пола.
— А с кем ты хочешь, чтобы я себя сравнивал? С Марининой?
— А почему бы и нет?
— Потому что это недосягаемо. Раньше у нас были Толстой, Тургенев, Достоевский. С ними еще как-то можно было тягаться. Но с этими… Куда нам! Они каждую неделю пишут по роману!
Елена включает компьютер.
— У тебя сеанс через пятнадцать минут… Я вхожу в Интернет. Ты готов?
— Кажется, я понял, почему Бисмарк впал в депрессию после смерти Кэти. Потому что он разрешил Орлову увезти ее в Россию. Понимаешь, этот Орлов привез ее из Парижа сюда… Сюда, в Россию! И не на пару месяцев, а насовсем…
— Я тебя последний раз спрашиваю! — перебивает Елена.
— Как я могу быть готов, когда я еще чай не пил? — отвечает он. — И потом — у меня почему-то совершенно нет сил…
— Потому что по утрам надо заниматься зарядкой, а не сексом.
— Раньше это была лучшая зарядка. Ты мне дашь чай?
— Сейчас принесу. Господи, как мне надоел этот бардак! Почему роскошную квартиру нужно было отдать твоей жене, а самим ютиться здесь?
— А ты стала ворчливой. Тоже стареешь.
— Здесь даже плита не работает!
— А кто говорил: «Отдай ей все, оставь мне только свой голос»?
— От тебя только голос и остался, — ворчливо говорит Елена и уходит в другую комнату.
Бережковский идет за ней, выглядывает за дверь. Затем резво подбегает к телефону, поспешно набирает номер.
— Алло! — говорит он негромко, прикрыв трубку ладонью. — Ты мне звонила?
— Да, — отвечает ему низкий женский голос. — Она тебе сообщила?
— Нет, но я догадался. Представляешь, она отключила мой мобильный!
— Как отключила? Отняла?
— Нет, просто вытащила сим-карту…
— И ты не зайдешь сегодня?
— Конечно, зайду — я хочу тебя как безумный! Сразу после сеанса пойду на прогулку и… Все! Она идет. Целую…
Он кладет трубку. Входит Елена с чаем на подносе и говорит подозрительно:
— Ты кому-то звонил?
— Кому я мог звонить? Шесть утра!
— Черт тебя знает. Вот твой чай. Только пей быстрей. Осталось шесть минут. — Она ставит поднос на письменный стол и садится к компьютеру. — Все, я в Интернете.
Бережковский прихлебывает чай.
— Да перестань ты сюпать! — просит Елена и смотрит на монитор. — Сумасшедший дом! Больные люди! Еще шесть минут, а уже подключилось девяносто три человека! Ты просто Кашпировский!
— А сколько всего? — спрашивает Бережковский.
Елена смотрит в свои записи:
— Сегодня на первый сеанс — как всегда, четыреста человек.
— Я не понимаю — почему нужно пять сеансов в день? Почему не записать их всех вместе? Я бы мог подольше гулять…
— Потому что очередь — двигатель торговли. Есть очередь — и все прутся, как на Кашпировского. Хотя по мне лучше бы ты был Чумаком.
— Почему?
— Потому что Чумак паровозы толкал! А ты…
— Опять эти грязные намеки. Как тебе не стыдно каждую минуту делать из меня импотента!
— Все! — перебивает она. — Десять секунд до сеанса!
— Так иди же!
— Не понимаю — почему я не могу присутствовать?
— Я сказал — иди. Ты меня отвлекаешь.
Елена пожимает плечами и уходит с обиженным видом, Бережковский кричит ей вдогонку.
— Я тебя люблю!
Затем, пройдясь по кабинету, надевает пальто, шарф, шапку. Берет со стола микрофон со шнуром к компьютеру и…
Решительно открыв балконную дверь, выходит на террасу, смотрит на заснеженную рассветную Москву.
— Ну что ж, начнем, — буднично и не повышая голоса, говорит он в микрофон. — «Я опять выхожу нечесаный, с головой, как керосиновая лампа на плечах. Ваших душ безлиственную осень мне нравится в потемках освещать…»
Внизу под его террасой просыпается город — люди спешат на работу… катят машины, троллейбусы…
А он, не меняя будничного тона, продолжает в микрофон:
«Мне нравится, когда потоки брани в меня летят, как град рыгающей грозы, я только крепче жму тогда руками своих волос качнувшийся пузырь…» Это Есенин, как вы понимаете. А я… «Я все такой же, сердцем я все тот же. Как васильки во ржи, цветут в лице глаза. Стеля стихов злаченые рогожи, мне хочется вам нежное сказать…» Да… — И глядя вниз, на пешеходов: — Так что ж вам нежное сказать, дорогие мои? Знаете, мне тысяча лет, но за эти короткие, по сути, годы я понял главный секрет природы: нужно говорить нежности. Нет, вы слышите меня? Нежностью и только нежностью можно и нужно упреждать все болезни. — И со вздохом после паузы: — Да, да, говорите друг другу нежности, говорите их
