убивают рабочих и с помощью пожаров уничтожают следы преступлений. Вернувшись в свои стойбища, преступники растворяются в общей ненецкой массе, а совершаемые ими преступления ведут к панике среди русского населения края.
В СВЯЗИ С НЕОБХОДИМОСТЬЮ НЕМЕДЛЕННО ПОКОНЧИТЬ С БЕСПОРЯДКАМИ, ПРИНИМАЮЩИМИ ХАРАКТЕР НАЦИОНАЛЬНОГО АНТИСОВЕТСКОГО ВОССТАНИЯ, КОМАНДОВАНИЕ ОБЪЕДИНЕННЫХ СИЛ АРМИИ, КГБ И МИЛИЦИИ В ГОРОДЕ САЛЕХАРДЕ СОВМЕСТНО С ПАРТИЙНЫМ РУКОВОДСТВОМ ТЮМЕНСКОЙ ОБЛАСТИ ПРИНЯЛО РЕШЕНИЕ СРОЧНО ПРОВЕСТИ В РАЗНЫХ КОНЦАХ ЯМАЛЬСКОЙ ТУНДРЫ СЕРИЮ ПОКАЗАТЕЛЬНО- КАРАТЕЛЬНЫХ ОПЕРАЦИЙ…
47
Снежный наст скрипел под полозьями.
Зигфрид сидел на нартах позади Ани-Опоя, стараясь точно скопировать его позу. Плотная, в темном сокуе фигура Ани-Опоя крепко держалась в нартах, ни одна кочка не нарушала его равновесия. Поджав под себя правую ногу, а левую выставив наружу, он носком упирался в копылья нарт у самых полозьев. В левой руке – длинный, восьмиметровый, шест-хорей, которым Ани-Опой не столько бьет, сколько стращает оленей: «Хо! Хох!» А в правой руке вожжечка от передового оленя, этими вожжами Ани-Опой правит оленями.
Как в этой совершенно однообразной тундре, темной из-за полярной ночи, со слегка фосфоресцирующими застругами сине-белых торосов, как среди этого ледяного безмолвия Ани-Опои находит дорогу – этого Зигфрид не знал, да и не пытался понять. Бывают ситуации, когда ты не можешь ни управлять событиями, ни даже догадываться об их логике и направлении. И тогда не остается ничего иного, как, расслабясь, отдаться их течению, наблюдая, по словам русского поэта, «куда влечет нас рок событий»…
Всего каких-нибудь двадцать четыре часа назад Зигфрид бежал из Затайки, из ее теплой и мягкой постели, от гостеприимного Ханова, но сейчас казалось, что это было давным-давно, чуть ли не в другой жизни. От однообразия тундры, от ее чистого морозного воздуха, от ритмичного топота оленьих копыт и тепла надетых на Зигфрида меховых одежд – от всего этого Зигфрида тянуло в сон. Черт возьми, он не спит уже третьи сутки. Разве можно назвать сном сегодняшний ночлег в чуме Ани-Опоя?! Зигфрид спал одетый на оленьих шкурах и укрытый шкурами, но и сквозь эти шкуры его непривычное к такой постели тело чувствовало под собой многометровую толщу вечной мерзлоты, ее ледяную силу. А кроме того, всю ночь Ани-Опой храпел; собаки возились и взвизгивали во сне у выхода из чума; среди ночи двухлетний малыш, младший сын Ани-Опоя, вдруг выбрался из кучи спящих детей, прошел, покачиваясь на своих еще не окрепших ногах, к выходу, открыл полог и стоял там босой на снегу, в одной ягушке, писая прямо в тундру. Порывы ветра заносили в чум брызги и снег, потом малыш забрался обратно под меховые шкуры, но входной полог остался незакрытым, ветер хлопал им, как парусом, и намел в чум целый сугроб снега, пока Зигфрид, чертыхаясь, не выбрался из-под шкур и не закрыл этот полог. Казалось, все семейство Ани-Опоя спало как ни в чем не бывало, но, возвращаясь от входного полога на место, Зигфрид вдруг наткнулся на пристальный и ожидающий взгляд одиннадцатилетней Мелькуне. Даже если бы его озолотили в эту минуту. Зигфрид не притронулся бы к ней – в чуме, рядом с ее сестрами, храпящим отцом и взвизгивающими собаками! Нет, конечно!..
Но сейчас, в нартах, то впадая в дремоту, то выбрасываемый из нее очередной кочкой или торосом, Зигфрид не без самодовольства нежил в своей душе этот взрослый взгляд одиннадцатилетней неночки. Кто знает, быть может, через год или два он по каким-нибудь делам снова окажется в этой тундре. Если эту Мелькуне искупать в ванне с шампунем… А что до ее несовершеннолетия… «Come on! – сказал он сам себе. – Что плохого заниматься любовью с 12-летней девочкой, если она сама просит об этом? Значит, она созрела для этого, они тут рано созревают. Та, Окка, не была девственна в свои 12, а была распущенна и ненасытна, как… Как там у Бодлера? „С еврейкой бешеной, простертой на постели…“»
Рев вертолетных двигателей выпростал Зигфрида из этой сладкой полудремы. Оба они – и Зигфрид, и Ани-Опой – глянули в небо.
С юга на север, пересекая путь упряжки Ани-Опоя, шли три вертолета. На носу и на хвосте каждого горели яркие огни и вполнакала тлели мощные прожекторы. Из-за лучей этих прожекторов вертолеты казались похожими на огромных коршунов с вытянутыми вперед белыми лапами, готовыми ухватить мощными когтями очередную добычу…
«Меня! – подумал со страхом Зигфрид. – Меня ищут! КГБ! Сейчас они опустятся, схватят меня и еще будут хохотать над моим ненецким нарядом, а потом…»
Но вертолеты пронеслись мимо и ушли на север, рокот их двигателей исчез за дальней сопкой. Ани- Опой остановил оленей, обеспокоенно поднялся на нартах во весь рост, даже вытянулся в ту сторону, куда ушли вертолеты. Прислушался. Потом спрыгнул с нарт, откинул капюшон малицы, лег на замерзшую землю и приложил ухо к ледяному насту. Олени, отдыхая, потянулись к проплешине на снежном покрове сопки – там были видны замерзшие стебли ягеля.
– В чем дело? – спросил Зигфрид, но Ани-Опой только замахал руками – молчи, мол, дай послушать тундру.
Вдруг он отпрянул от земли – резко, всем телом, как от удара. И лицо его преобразилось – ожесточилось, потемнело, а глаза – и без того узкие – сузились еще больше. Он вскочил на нарты, сильно ударил переднего оленя и резко повернул всю упряжку вслед улетевшим на север вертолетам. Зигфрид, вцепившись двумя руками в нарты, еле удержался в них.
– В чем дело? – крикнул он снова Ани-Опою.
Но Ани-Опой не обращал на Зигфрида никакого внимания. Он стоял на нартах в полный рост, орал на оленей и что есть силы гнал их по тундре вслед вертолетам. Наверно, его олени еще никогда не видели хозяина в таком состоянии. Вздрагивая ушами и подняв от страха хвосты почти вертикально, они буквально стелились по тундре, храпя и кося на хозяина потными мордами.
Зигфрид, чтобы удержаться на нартах, просто лег в них, подмяв под себя свою сумку с водкой и мешок с белками и соболями, которых вез в Уренгой Ани-Опой.
Минут через двадцать этой бешеной скачки, когда Зигфрид почувствовал, что руки и ноги больше не держат его в нартах, а Ани-Опой, не обращая внимания на пену, валившую с морд его оленей, продолжал нещадно бить их хореем, крича «Хор! Хор!», – рев вертолетных двигателей послышался снова. Теперь они летели с севера на юг, навстречу упряжке Ани-Опоя, и куда ниже, чем раньше.
Неожиданно один из вертолетов отделился от троицы, снизился, еще включил прожекторы и с ревом, от которого уже закладывало уши, помчался прямо на упряжку.
Ослепленные и оглушенные олени, храпя от страха, рванули в сторону.
Ани-Опой чудом удержал их, но вертолет все снижался, словно шел на таран.
Пятясь от летящего прямо на них вертолета, олени смяли нарты, и в ту же секунду мощный ветер от винтов вертолета вообще расшвырял в стороны и обезумевших оленей, и людей, и нарты.
Зигфрид, оглушенный, очумело вскочил на ноги, замахал руками, закричал:
– Стойте! Что вы делаете? Тут люди!..
Но вертолет, развернувшись в стороне, снова шел прямо на него, на Ани-Опоя, на перевернутые нарты.
– Стойте! – орал Зигфрид. – Я Шерц! Я сдаюсь! Вы не имеете права! Я американец!!!
Ветер от винтов вертолета снова сбил его с ног, но, падая, он успел заметить в кабине вертолета молодое и хохочущее лицо пилота в армейской форме…
Потом вертолет взлетел ввысь и ушел догонять своих армейских товарищей. Ани-Опой поднялся из снега, огляделся. Нарты были перевернуты, поломаны, олени с оборванными вожжами стремглав бежали в разные стороны тундры.
Ани-Опой стащил с себя тяжелый сокуй, сбросил его на снег и, не сказав Зигфриду ни слова, побежал по тундре туда, откуда только что улетели вертолеты, – на север. Зигфрид, ничего не понимая, бежал за
