Любожид

он не ходит на работу в редакцию и не пишет никаких статей. Теперь он зарабатывает колесами – «левачит» по Москве на «жигуленке», который подарил ему тесть три года назад, когда получил Государственную премию и купил себе «Волгу».

Правда, поначалу работа «леваком» и смятые бумажки, которые совали Рубинчику пассажиры, бесили и унижали его. Особенно когда случалось возить чернокожих студентов Университета имени Лумумбы или прыщавых шестнадцатилетних московских подростков. И те, и другие, сев в машину, тут же «тыкали» ему, закуривали и начинали лапать на заднем сиденье своих девчонок. Конечно, он не таксист, и он мог не брать ни африканцев, ни проституток. Но он воспитывал себя и брал их безотказно. Потому что там, в США – он знал это по передачам «Голоса Америки», – десятки бывших советских журналистов, учителей и прочих гуманитариев не находят себе никакой работы, кроме такси.

Это тебе не статьи писать! – издевался Рубинчик сам над собой, крутя баранку под пьяный мат и визг на заднем сиденье. Что с того, что он никогда не славил советскую власть в своих статьях, а даже позволял себе критиковать ее «отдельные недостатки»? Оказывается, умолчание главного и было частью давления, неписаным договором между ним, журналистом, и властью. И – что удивительно! – раньше, до подачи, живя в этой херне – соцдействительности, плавая в ней с детства, как рыба в воде, Рубинчик не очень-то и страдал. Так астматики, живя всю жизнь в сыром климате, привыкают дышать только верхней частью легких, хватают воздух часто и мелко и – живут, работают, детей рожают! Но только попав в сухой климат Аризоны, пустыни Негев или Заполярья, они понимают, что такое дышать на самом деле, полными легкими.

Сейчас, на ночном шоссе, по которому лишь изредка проносились «Волги» и «Жигули», Рубинчик, даже чувствуя, что легкие еще забиты никотином, дышал в полном смысле этого слова. И как легко все случилось, как просто! Два месяца он изводил себя, страшась заговорить с женой об эмиграции. И от этого даже дома стал реже бывать, уезжал в командировки, благо должность разъездного корреспондента давала к тому неограниченные возможности. В редакции, во всю стену кабинета, который Рубинчик делил еще с тремя спецкорами, висела огромная карта Советского Союза, и каждый из них цветными флажками отмечал на этой карте маршруты своих поездок. У Рубинчика были красные флажки, но только он один знал, что каждый его флажок был еще и тайным маяком женственности, который он зажег в темном море российской сексуальной безграмотности. Там, на этих маяках, его ждали, на него молились и его носили в душе, как Бога. О, конечно, он понимал, что те, кому он открыл мир секса, не хранили ему физическую верность. Но ведь он и не требовал этого. Новые Ярославны и Василисы, отмеченные его выбором, должны были стать апостолшами его Церкви Любви и нести свои знания дальше, учить этому русских мужчин, а те – других женщин… Но если бы он явился к этим апостолшам еще раз, если бы позвонил, прилетел, пришел – они бросили бы любого, даже мужа и детей, чтобы рухнуть перед ним, Первым Мужчиной, на колени и еще раз испытать то, что хранится в их крови и теле, как гул и звон Божественного Колокола.

Рубинчик никогда не позволял себе такую повторную встречу. Если бы Всевышний спустился к Деве Марии второй раз, то даже Он стал бы заурядным купидоном и не было бы ни Библии, ни христианства.

Но смотреть на эту карту России с флажками, трепещущими тайным любовным пламенем, знать, что на всех ее часовых поясах от Мурманска до Находки его, Рубинчика, ждут, лелеют в ночных молитвах и выламывают свои тела от тоски по той пронзительной боли и наслаждению, которые он, Первый, донес до каждой их клетки и каждого мускула, – все это не только тешило мужское самолюбие Рубинчика, но и влекло его в новые вояжи.

Однако теперь, когда его душой и мыслями завладела Книга об эмигрантах, ему не удавалось отвлечься от нее даже новыми подвигами на ниве сексуального просвещения российской провинции. К тому же как назло за два этих месяца ему и не встретилась ни одна «иконная дива», ни одна Ярославна или Василиса. Конечно, какие-то проходные, дорожные увлечения были, но и они вдруг утратили свою роль appetiser. И вообще, колеся по стране, по ее городам, заводам, таежным поселкам, Рубинчик вдруг увидел ее иначе, чем раньше. Словно в ту ночь, когда библейский старик показал ему во сне его будущую Книгу, кто-то снял с его глаз романтические очки, сквозь которые он до этого видел Россию и свое место в ней.

И серая, унылая, промороженная люмпенская страна, копошащаяся в грязи, мелком взяточничестве и всеобщей стервозности, как алкаш в придорожной канаве, с варварской агрессивностью своих местных «паханов» и такой же бандитской моралью своих столичных «вождей» – вот что открылось его глазам. Империя – вся – вдруг показалась ему одним детским садом-концлагерем, в котором детей вместо материнского молока, с его теплом и любовью, еще с грудного возраста, еще из соски поят алкоголем, отравляя даже генетическую память о легендарной русской доброте, милосердии и сострадании. И эти взрослые, злые, истеричные, пьяные дети могут за меховую шапку пырнуть ножом (и делают это повсеместно), за обыкновенные часы – избить (какая-то уличная банда и Рубинчика три года назад избила до потери сознания, чтобы снять с него ручные часы), а за стакан водки они могут отдать душу и школьные учебники своих собственных детей (и отдают, стоя возле винно-водочных магазинов).

Конечно, в этом двухсотмиллионном детском саду еще можно найти несколько русских Лолит- переростков или тихие генетические отблески былой русско-нордической красоты, но что они меняют на общем фоне? Может ли сотня его флажков хоть что-то изменить в этом народе? И даже если тысяча или пусть три, пять тысяч таких, как он, «просветителей» кочует по этой империи – это же пыль, ничто, слону дробина, капля в море! Всей еврейской спермы мира не хватит, чтобы восстановить здоровье этого народа. Здесь нужна новая варяжская интервенция лет на триста, какая-нибудь белая орда, которая оплодотворила бы всех женщин этой страны новым и здоровым набором хромосом…

«Но в таком случае что я тут делаю?» – тоскливо спрашивал себя Рубинчик, возвращаясь в Москву из очередного Целинограда или Кокчетава. В самолете пахло сортиром, чесночной колбасой и немытыми ногами. И, вдыхая эти ароматы, Рубинчик в ужасе ощущал себя инопланетянином, забытым на какой-то варварской планете. К тому же, приезжая домой, он все чаще находил свою квартиру закрытой, а детей – у тестя и тещи, потому что Неля «задерживалась в консерватории» – готовила своих студентов к какому-то конкурсу. Хотя раньше для подготовки к таким конкурсам ей давали классы в дневное время, а теперь почему-то только в вечернее. Впрочем, Рубинчик не допускал и мысли о неверности жены или о том, что ее – дочку лауреата Государственной премии! – могут притеснять в консерватории из-за ее еврейской фамилии.

Но однажды в субботу вся эта канитель, запутанность, семейная напряженка и недоговоренность вдруг кончились сами собой. Во время обеда шестилетняя Ксеня подняла глаза от своей тарелки и спросила:

– Папа, а что такое жидовка?

Рубинчик от изумления положил ложку на стол. Объяснять дочке значение новых слов, которые она подхватывала то с телевизора, то с улицы, было всегда его обязанностью, но это слово…

– Где ты это слышала?

– А мы вчера в садике пели «Пусть всегда будет солнце». И я так старалась – громче всех пела! А воспитательница сказала: «Тише, жидовка!» Что такое жидовка?

Ксеня внимательно смотрела на Рубинчика своими темными глазками. Рубинчик еще искал в голове какой-нибудь нейтральный ответ, но Неля вдруг швырнула свою ложку в тарелку и сказала:

– Все! Я с детьми уезжаю! Ты можешь оставаться и лизать своими статьями все места этой Софье Власовне, но я тут больше жить не могу!

– Подожди! – оторопел Рубинчик. – У тебя же отец – лауреат…

– Плевать! Отец уйдет на пенсию! Все, что мне нужно, – чтобы ты отпустил детей!

Ксеня тут же заплакала, как она всегда плакала, когда Рубинчик ссорился с женой, и Бориска, глядя на старшую сестру, пустил из носа пузыри. Рубинчик взял дочку на руки и поцеловал в щеку:

– Доченька, твоя мама сама не знает, что говорит! Разве я могу тут остаться без вас?

Оказалось, что Неля уже год вынашивает мысль об эмиграции.

– В консерватории работать стало невозможно, – плакала она ночью, когда они лежали в постели. – Родители забирают детей из моего класса – своей фамилией я порчу им будущую карьеру! И не только будущую! Моего лучшего ученика, вундеркинда Осипова директор консерватории вычеркнул из конкурса на приз Рахманинова, потому что Осипов мог взять первое место, а его учительница – я, Рубинчик! Всех трех