услышала страшный мат.
Неожиданно дня через три после этого происшествия меня вызвали в Эльген, где было все лагерное начальство и можно было найти управу на Сашку.
Меня вызвали по поводу письма моей матери, которая, оказывается, год не получала от меня писем. Мать писала на имя начальника лагерей, толстой, полуграмотной бабы, вздорной, но иногда добродушной, если на нее находил подходящий стих.
Толстуха в военной форме, с оплывшим лицом, сидела в кабинете, куда я попала впервые.
— Ты что же матери не пишешь? Совести совсем нет?
— Я пишу, гражданин начальник, значит, не отправляют.
— Да, у нас тоже сволочей много. Ну, ты напиши и отдай мне, я отправлю.
Такое начало меня ободрило, и я решилась.
— Гражданин начальник, я расскажу вам нечто, из-за чего, если узнает наш бригадир Сашка, я безусловно погибну. Если вы не захотите вмешаться в это дело, ради Бога, не говорите ему о том, что я вам передала.
Мне было страшно. Ведь ему ничего не стоило сделать со мной то же, что с Аллой, просто убить.
Я рассказала ей историю Аллы.
— Ах, сволочи, ах, мерзавцы! Это он с начальником охраны работает. А что, в пьянках начальник охраны участвует?
— Участвует.
— Ну. ты иди и молчи, я с ним расправлюсь.
Она с ним не расправилась, и все осталось по-прежнему. К чести ее надо сказать, что о моем доносе Сашка не узнал. Однако я долго не спала по ночам, ругая себя за донкихотство и представляя себе, что сделает со мной Сашка, если узнает.
Алла жила в 'веселой палатке' и стала самой беспутной из ее обитательниц. Пила она страшно, материлась с утра до вечера. К нам она совсем не приходила и смотрела на нас с какой-то злобой и презрением.
Через год она вышла на волю, а еще через восемь месяцев попалась с бандой на мокром деле — они убили и ограбили целую семью.
Отношение Сашки к нам было довольно сложно: он не решался входить к нам в белье, как входил в палатку к своим девицам, не решался ругать нас и даже обращался к нам на 'вы'. Мы его очень интересовали, так как впервые в жизни он столкнулся с интеллигентными и порядочными женщинами. Его раздражала наша непрактичность. Вспоминаю такой случай: нам не давали аммонала, и мы долбили канавы кайлами вручную. К одной из наших женщин воспылал любовью подрывник из бригады дорожников. Он предлагал подорвать наши канавы, и нам осталось бы только выбросить грунт. Но, не получив ответа на свою любовь, подрывник ушел от нас обиженный. Разъяренный Сашка ворвался в нашу палатку и, узнав, как обстоит дело, махнул рукой и горько произнес: 'С вами социализма не построишь'.
Он иногда заводил с нами разговоры и очень радовался. когда ловил нас на незнании каких-нибудь простых, с его точки зрения, вещей. Ему очень хотелось доказать нам, что он хотя в университетах не обучался, а поумнее других образованных. (Он действительно в практической жизни, во взаимоотношениях с людьми разбирался получше нашего.) Но еще больше радовался он, когда мог унизить нас и доказать, что мы хотя политики, а тоже не лучше ихнего брата и от сладкого куска не откажемся. Он очень хотел вовлечь наших женщин в ночные кутежи и приглашал то одну, то другую 'повеселиться', но неизменно получал отказ.
Была среди нас красивая казачка, Аня Орлова. В свои сорок два года она сохранила статность, горячий взгляд черных глаз, низкий виолончельный голос. Она была помощником бригадира.
Несмотря на физическую силу, ловкость и привычку к деревенской работе, Аня очень ценила свое положение, позволявшее ей не работать по десять часов в день на жестоком колымском морозе, не надрываться с пудовыми кайлами. Сашка сыграл на этой струнке. Сначала Аня вскользь, как бы не придавая этому значения, рассказала нам, что Сашка просит ее как-нибудь вечерком спеть украинские песни.
Она смотрела на нас и встречала уклончиво-осуждающие взгляды. Потом она однажды сказала: 'Скука какая, пойти хоть к Сашке, баян послушать… ' Опять молчание.
И вот, когда Сашка ей поставил ультиматум или 'не гнушаться компанией, или со всеми идти на работу', она решилась вечером пойти в 'веселую палатку'. Мы увидели, как она нарочито спокойно надела свой единственный парадный наряд — вышитую украинскую кофточку, подмазала губы, накинула на плечи белую шаль и пошла между нарами, сквозь строй осуждающих глаз. Потом мы слышали баян, низкий грудной Анин голос, поющий украинские песни, гул одобрения, аплодисменты и снова Анин голос.
Аня вернулась под утро, а назавтра Сашка нахально похлопывал ее по плечу, говоря, что Аня — баба своя в доску, а вы все вшивая интеллигенция и черные монашки.
Аня ходила с вызывающим видом, будто ей море по колено. Но время от времени бросала фразы вроде: 'Что ж, так и погибать в этом монастыре? Какие-никакие, а все-таки люди, песни…'
Все молчали.
А через три дня Сашка ходил около нашей палатки и утешал своего друга, знаменитого жулика Володю:
— Володечка, ты не волнуйся, я тебе какую хочешь девушку представлю.
А Володя томным капризным голосом отвечал:
— Нет, ты меня обманул. Обещал девушку, а утром проснулся — а со мной старая баба, и еще об себе понимает.
— Володечка, ты не расстраивайся, мы с этой интеллигенцией по ночам будем спать (он выразился красочнее), а днем будем их гонять на работу. А не нравится, я тебе сегодня двадцатилетнюю представлю.
Сашка был счастлив. Он фиглярничал, хохотал и снова повторял:
— Будем с ними по ночам спать, а днем на работу гонять!
Надо отдать ему должное, он не снял Аню с бригадирства, только не мог отказать себе в удовольствии при всех похлопывать ее по плечу и ободрять: 'Ты не тушуйся, он дурак, Володька, в бабах ничего не понимает. Ты еще бабочка в самый раз…'
Аня больше не ходила в 'веселую палатку', да и Сашка не настаивал. Его цель была достигнута. В лице Ани он унизил всю 'интеллигенцию' и был очень доволен.
В 'Чертовом колесе' я впервые познакомилась с религиозницами. К нам привезли пять женщин, арестованных за отказ работать в колхозе по праздникам. Хотя они были молодые, Сашка хорошо понимал, что 'веселой палатке' они не подходят. Они называли друг друга сестрами, вместе спали, ели, работали, молились и почти каждое воскресенье или церковный праздник вместе сидели в карцере. Дело в том, что нам давали три выходных в месяц, так что одно воскресенье мы должны были работать. Кроме того, если рабочие дни были актированы из-за непогоды (мороз ниже 50 градусов, метель), нам эти дни считали за выходные, и тогда не одно, а два-три воскресенья мы работали. Религиозницы отказывались работать, и их сажали в карцер. Они спокойно собирались в карцер, хотя хорошего там было мало: зимой печку почти не топили, летом — в разбитое окно влетали тучи комаров.
Между тем религиозницы работали лучше всех, ведь они были привычны к крестьянскому труду. Мы, как ни старались, не могли в работе их нагнать.
Одна из религиозниц, Граня, иногда получала посылки от мужа, который отбывал срок за тысячу километров от нас, на конюшне и скоро должен был освободиться. Граню арестовали через полгода после него, и она соответственно ждала окончания срока на несколько месяцев позже.
Однажды к нам вошел Сашка и сообщил, что завтра, в воскресенье, рабочий день. Потом сказал Гране:
— Муж твой копченую рыбу тебе прислал. Выходите на работу, хотя бы ничего не делайте. Отдам посылку. Не выйдете — не обижайтесь, не отдам.
— Воля ваша, — сказала Граня. — Мы на работу не выйдем.
Сестры ее горячо поддержали. А как им хотелось поесть этой копченой рыбы! Ведь мы были такие голодные!
Однажды к нам прибежали подружки-блатнячки — Сонька, Сашкина баба, и Любка, которая жила с
