Меня и жену моего брата, которая везде со мной ходила, впустили к прокурору. Нас встретил молодой веселый человек, лет тридцати пяти, по-видимому, армеец. Я подала ему свое заявление.
Невестка, которая раньше не видела, что я написала, ужаснулась и начала извиняться.
— Она такая нервная, уж вы извините ее.
Он широко улыбнулся.
— Будешь нервная, понять не трудно. Теперь дело пойдет быстро. Я думаю, не больше месяца.
— Но меня выселяют из Москвы. Вчера была милиция и велели мне в двадцать четыре часа покинуть Москву.
— Прячьтесь, прячьтесь от милиционеров. Скоро это кончится. Вы можете пожить немного в другом месте?
— Могу, у сестры.
— Дайте телефон, я вам позвоню.
8 марта раздался телефонный звонок и веселый голос моего прокурора сказал:
— Получайте подарок на 8 марта. Ваше дело разобрано, справку о реабилитации получите в канцелярии Верховного суда. О дне вас известят. Поздравляю.
Когда я пришла в назначенный день за справкой, в приемной было человек 20, почти все женщины лет по 50 и старше. Одна глубокая старуха украинка с полубезумным взором. Она все что-то шептала сама себе. У окна сидел и курил мужчина лет сорока.
Вызывали по очереди. Из кабинета выходили и опять чего-то ждали. Когда назвали фамилию мою и моего мужа, мужчина, сидевший у окна, встрепенулся. Я зашла и получила справки о реабилитации. Мне сказали, что нужно подождать в приемной, выдадут справки на получение паспортов и денег.
Справка моя гласила следующее:
'Военная Коллегия Верховного суда Союза ССР. От 6.4.1956 г. № 44-03393/56
Справка
Дело по обвинению Слиозберг-Адамовой Ольги Львовны пересмотрено Пленумом Верховного суда Союза ССР 24.V.1956 г.
Приговор Военной Коллегии от 12.XI.1936 г., Постановление Верхсуда СССР от 21.XI.1940 г. и постановлении Особого Совещания при МГБ от 19.Х1.1949 года в отношении Адамовой-Слиозберг отменены, и дело прекращено за отсутствием состава преступления.
Председательствующий судебного состава Военной Колегии полковник юстиции П.Лихачев'.
Арестована я была 27 апреля 1936 г. Значит, я заплатила за эту ошибочку 20 годами 41 днем жизни.
Когда я вернулась в приемную, мужчина, сидевший окна, подошел ко мне.
— Скажите, ваш муж читал в университете истории естествознания?
— Да, до 1936 года.
— Я учился у него. Какой это был преподаватель! Более широкой эрудиции, блеска изложения, любви своему делу я не встречал ни у кого.
Мы замолчали. Вышел военный и стал выдавать справки на получение паспортов и компенсаций.
Мне полагались двухмесячные оклады, мой и моего мужа, и еще 11 руб. 50 коп. за те 115 рублей, которые были у моего мужа в момент смерти.
Старуха украинка, получив справки, дико крикнул.
— Не нужны мне деньги за кровь моего сына, берите их себе, убийцы. — Она разорвала справки и швырнула их на пол.
К ней подошел военный, раздававший справки.
— Успокойтесь, гражданка… — начал он. Но старуха снова закричала:
— Убийцы! — Плюнула ему в лицо и забилась припадке. Вбежал врач и два санитара, и ее унесли.
Все молчали подавленные. То здесь, то там раздавались всхлипывания и громкий плач. Я сама не сумела сдержаться, рыдания душили меня. Мужчина подошел ко мне.
— Я тоже получил справку о реабилитации своего отца. За отсутствием состава преступления… Он, как и ваш муж, был редким человеком.
Мы вышли вместе. Мой спутник довел меня до дома. Он спросил:
— У вас есть сын?
— Да, — ответила я.
— Похож на отца?
— Очень.
— Хорошо хоть это.
Он поцеловал мне руку и ушел. Я вошла в свою квартиру, откуда меня уже не будут гнать милиционеры. Дома никого не было, и я могла, не сдерживаясь, плакать.
Плакать о муже, погибшем в подвале Лубянки в 37 лет, в расцвете сил и таланта; о детях, выросших сиротами с клеймом детей врагов народа, об умерших с горя родителях, о двадцати годах мук, о друзьях, не доживших до реабилитации и зарытых в мерзлой земле Колымы.
Рассказы о моей семье
О национальном чувстве
Я — еврейка.
Я — человек русской культуры. Больше всего на свете я люблю русскую литературу.
Еврейского языка не знаю. Религиозность мне чужда. Мама моя родилась в Москве, отец — в Смоленске, откуда был привезен в Москву в 13 лет. Отцы матери и отца были николаевскими солдатами, прослужившими в армии по 25 лет и получившими за это право жительства во всех городах, так что мир черты оседлости, мир еврейских местечек ни мне, ни моим родителям знаком не был. Я всегда ощущала Россию как свою Родину.
В молодости я была не похожа на еврейку и очень часто натыкалась на антисемитские высказывания. Например, когда мне было 15 лет, я жила с мамой в Кисловодске, где мама работала портнихой, в парке ко мне подошла женщина и предложила 20 билетов на ванны. Это был дефицит, и я с удовольствием купила ненужные ей билеты.
— Сегодня уезжаю, — сказала она мне, — да жалко, билеты не использовала. Некогда мне, а два часа бегаю по парку, ищу русское лицо — все жидовки попадаются, весь Кисловодск заполонили!
Я отдала ей деньги, а на прощание сказала:
— Должна вас огорчить. Билеты достались мне, а я еврейка.
Моя собеседница фыркнула и убежала.
Чтобы избежать подобных случаев, я всегда при первом знакомстве старалась как-нибудь упомянуть о своей национальности.
Я очень остро воспринимаю малейшее проявление антисемитизма. Беды еврейского народа меня глубоко трогают.
Знаете ли вы, что такое кантонисты? Наверное, очень смутно. Я сейчас приведу свидетельство Герцена, который столкнулся с этим страшным явлением и так написал о нем, как я, конечно, написать не могу. (Герцен А. Былое и думы. 'Детская литература'. 1976 г., с. 218.)
Разговор Герцена с офицером в вятской деревне.
'Герцен. Кого и куда вы ведете?
Офицер. И не спрашивайте, индо сердце надрывается; ну да про то знают першие, наше дело исполнять приказание, не мы в ответе, а по-человеческому некрасиво.
Герцен. Да в чем дело-то?
Офицер. Видите, набрали ораву проклятых жиденят с восьми-девятилетнего возраста. Во флот, что ли, набирают — не знаю. Сначала велели гнать в Пермь, да вышла перемена, гоним в Казань. Я принял верст за сто. Офицер, что сдавал, говорит: 'Беда, да и только, треть осталась на дороге (и он показал
