Конечно, я знала, что слишком подолгу оставляю его без своего внимания. То я в деревню уезжала на свои гастроли, то в летний лагерь, то у меня занятия с репетитором, то менструация. А он же не так, как другие, — он никогда меня дважды не просил о встрече. Он позвонит:
— Настя, ты завтра свободна? Я приеду…
И если я говорила, что у меня занятия или еще что-то, он не настаивал, он мог и месяц ждать, и два месяца. А я этим злоупотребляла, я была уверена, что он мой и никуда от меня не денется при всех моих закидонах. Единственный раз, когда он меня предупредил о моем поведении, это в мой день рождения, когда подарил мне золотую птицу счастья со своим сердцем в клювике и сказал:
— Смотри не разбей его, не урони.
Я тогда сказала: «Хорошо, конечно», — но сама не придала его словам особого значения. Ну мало ли я слов слышала от своих парней? А Петр… И если уж я решила вам все рассказать, как на исповеди, то обязана сказать о последнем Петином звонке. Я в тот момент тоже не придала ему значения, хотя, может быть, это и было последней каплей, которая переполнила его чашу. Он позвонил мне буквально в тот момент, когда я уже уходила на Володину свадьбу. Просто — я в дверь, и тут звонок. Я даже подумала: нехорошо возвращаться, плохая примета. Но почему-то вернулась, говорю:
— Алло!
А это был Петр, он говорит:
— Настенька, солнышко, может быть, ты все-таки не пойдешь на эту свадьбу?
То есть он мне не запрещал, не просил не ходить, но для него это было больше чем просьбой. А я, как полная ку-ку, говорю:
— Да ты что! У меня же два платья специально для этой свадьбы!
А он опять, но уже как бы в шутку:
— Настя, а ты вообще еще помнишь, как я выгляжу?
То есть с намеком, что мы уже больше месяца не виделись — весь август и половину сентября. Но я все равно не врубаюсь, я же на венчание спешу, на мне такой прикид клевый, я должна его всем показать! И я говорю:
— Петенька, лапуля, давай завтра созвонимся, хорошо? — и чуть ли не бросаю трубку, потому что внизу, в машине, меня папа уже полчаса ждет. Это был наш последний разговор. В ту же ночь и, может быть, как раз тогда, когда я с Володей на лавке в парке трахалась или в кладовке на столе, мой Петя, как выяснила экспертиза, выпил чуть ли не пол-литра французского коньяка, сел за руль своего нового «форда», разогнал его на Ярославском шоссе и на скорости 120 километров в час врезался в столбы на Северянинском мосту. Смерть, сказано в медзаключении, наступила мгновенно.
39
Как я в церкви рыдала, значения не имеет, потому что нисколько меня не оправдывает. А говорю я вам об этих слезах только по одной причине. В этой церкви, во время отпевания, когда я видела перед собой гроб с Петром, у которого все лицо было в гриме, потому что он очень сильно разбился, я напрочь убила себя прежнюю — я уже знала, что это он своей жизнью заплатил за мои грехи, а еще точнее — что это моя судьба, испробовав все способы остановить мои приключения, сделала свой последний ход. И, выйдя из церкви, я продолжала плакать, но уже не по Петру, а по себе, потому что я мертвому Пете дала обет уйти в монастырь. И слезы просто сами струились, я не могла их остановить ни на улице, ни в метро. Правильно говорят, что когда звонит колокол, не думай, что он звонит по кому-то, он звонит по тебе. И когда мы плачем о ком-то, то на самом деле мы все равно плачем не о ком-то, а жалеем самих себя. А в метро, в вагоне, было пусто, и какая-то женщина мне говорит:
— Девушка, ну что вы так плачете? Что у вас случилось?
Я поднимаю глаза, смотрю на нее, а у нее в руках книга «Новая Россия в постели», которую Петя не раз советовал мне почитать, и на книге крупно ваша фамилия. И меня как ударило: это же мне от Пети знак, что я должна у вас совета спросить, как мне дальше жить. Уходить мне в монастырь или что мне делать? Пожалуйста, ответьте мне, я вас очень прошу!
