представляется нестерпимым. Тут-то человек и становится готовым на всё, лишь бы завершить свой земной путь. Фёдоров тоже испытывал отчаяние, которое многократно усугублялось ощущением собственной вины. Ему не было дела до того, насколько это сознание собственной виновности соизмеримо с действительностью. Он был готов на всё, но. в том числе и на новые страдания, лишь бы исправить положение. Иначе говоря, вектор отчаяния и решимости был направлен не на смерть, а на жизнь, пусть даже и связанную с новыми страданиями!
Возможно ли исправить прошлое? Он этого не знал, как не знал и никто другой. Но у него было, пусть – иллюзорное, подспорье: собственная концепция мироздания, из которой следовало, что информация не появляется из ничего и не исчезает бесследно, как это за сотни лет до его рождения было предположено в отношении энергии. В данном случае речь шла о той особой, структурированной 'информации' (он не был уверен в правильности использования, применимости этого понятия), которую принято называть человеческой душой. Вторым подспорьем были построенные им втайне от всех аппараты. Он не был уверен ни в правильности своих гипотез, ни в том, что верно воплотил эти свои мысли и надежды в приборы. Он сознавал риск того, что замыкание его на самого себя, точнее – наложение его нынешнего сознания на своё собственное, но – прошлое, как будто бы исчезнувшее из реальности,– может привести к безумию. Однако и жить с сознанием собственной вины он тоже не мог. К тому же, на ком, как не на самом себе, учёный может и должен проверять свои недостаточно обоснованные, зыбкие гипотезы?! Если же опыт удастся, то это станет революцией в науке, а не только успокоением своей больной совести. А потери в случае удачи сводились всего лишь к нескольким месяцам жизни, которые предстояло прожить заново.
Приняв такое решение, Алексей Витальевич почувствовал огромное облегчение. Не откладывая исполнение своего замысла более ни на одну минуту, он спустился в подвал, протиснулся в свой потайной отсек и приступил к эксперименту…
Очнувшись, он оказался в кромешной темноте. При этом ощущалось какое-то странное чувство раздвоения: он как будто бы сидел в кресле своей экспериментальной установки 'консервации сознания' и одновременно находился на свежем воздухе, возле недостроенного дома. Но в таком случае должен быть день! Почему же он ничего не видит? Ослеп? Этого ещё не хватало! Фёдоров дёрнулся всем телом, и странное ощущение пребывания одновременно в двух местах прошло. Но память. память была необыкновенной: он помнил или знал всё, что должно сейчас произойти, вернее, что произошло в тот день, около семи месяцев назад. Одновременно в мельчайших деталях он вспомнил или увидел то, что произойдёт (или произошло?) спустя эти тяжкие месяцы. Да, это было уже нечто вроде чёткого предвидения будущего, так как он действительно сидел на корточках перед корытцем, в котором замешивал строительный цементный раствор. И, как он отчётливо понимал, развитие событий, ведущее в это будущее, зависело теперь прежде всего от него самого. От него и ни от кого больше! Раздвоенность не исчезла, но странного ощущения одновременности пребывания здесь и в кресле опытной установки больше не возникало. Появилась уверенность в том, что его фантастический опыт удался. Ещё возникло сознание огромной ответственности. Фёдоров теперь как бы руководил своими собственными поступками на основании детально точного знания будущего. Того будущего, которое он намеревался предотвратить.
Он предполагал, что после преодоления бифуркации, вернее – лишь в случае успешного её преодоления, ощущение раздвоенности должно ослабнуть или исчезнуть, так как всё развитие зависящих лично от него событий пойдёт по другому пути, должно пойти в другом направлении. Фёдоров взглянул на часы и поднялся. Первым побуждением было сесть в машину и отправиться на обед в свою тесную квартирку, предназначенную к продаже. Но второе сознание – из будущего, говорило ему: 'Стоп! Сейчас ты отправишься к своей матери, сделаешь за неё всю домашнюю работу и не допустишь её падения!' Того самого падения, которое привело к перелому, к варварски сделанной операции, к пролежню, интоксикации, к смерти.
Он сел в маленький 'Форд', завёл мотор и вскоре был в маминой квартире. Мама, увидев его, обрадованно улыбнулась и попыталась подняться с кресла со словами:
- Лёшечка пришёл! Вот хорошо! Сейчас я тебе дам пообедать! Ну, как там на стройке?
- Нет, нет, нет!!!– возразил Алексей Витальевич, подбегая к матери, и осторожно вновь усадил её в кресло.
В этот момент странное и неприятное чувство раздвоенности сознания у него исчезло. Раздвоенность как бы испарилась, но знание будущего сохранилось в мельчайших деталях. 'Значит, пока я всё делаю правильно!' – подумал Фёдоров и начал осуществлять свой план – лечить мать, спасать её жизнь. Одним словом, исправлять реальность, которая хотя и состоялась, но была для него совершенно неприемлема, нестерпима, завершилась полным крахом… Он намеревался весь сегодняшний день провести с матерью, а с завтрашнего дня начать лечить её препаратами для укрепления костей.
Странное дело: чувствуя нараставшую физическую усталость, он одновременно испытывал огромное моральное облегчение, даже некую приподнятость. Пообедав и не допуская, чтобы мать поднялась из своего кресла, Алексей Витальевич обзвонил аптеки Калининграда, узнал, где можно купить необходимые лекарства. Затем позвонил жене, сказал ей несколько ласковых и приятных слов и предупредил, что сегодня задержится у матери.
- А ты, солнышко, звонишь от неё? – спросила Виктория Петровна,– Что-нибудь случилось?
- Да! – ответил Фёдоров,– Есть основания! Потом расскажу. Сегодня тебе придётся ехать на автобусе, слышишь? Не на маленьком, а на большом, на том, что отправляется в семнадцать десять! Сможешь не опоздать на него?
В ответных словах жены не было ничего, кроме удивления, но в тоне Фёдоров уловил признаки обиды. Да и было от чего: почему это он не может заехать к ней на работу, забрать – в её-то положении, а затем вместе съездить в универсам, как это было уговорено?! Так оно и произошло в прошлой действительности. Алексей Витальевич, не зайдя к матери и отдохнув до четырёх, отправился в Калининград, встретил свою радостно улыбнувшуюся ему жену, усадил в машину, отметив про себя, что изменения её фигуры теперь, пожалуй, заметны уже не только женщинам. А потом.. Потом был сплошной кошмар: пьяный бритоголовый деляга, ринувшийся к своему 'Мерседесу' прямо перед капотом машины Фёдорова; резкий визг тормозов, белое как мел лицо жены и кровь на её сиденьи; бешеная гонка через весь город в акушерско-гинекологическую больницу; бессонная ночь возле отделения патологии беременности; звонок на сотовый телефон маминых соседей, сообщивших, что Ольга Алексеевна лежит на полу и кричит от болей: видимо, перелом, и нет никого рядом с ней.
Эти мысли или, точнее, воспоминания мгновенно пронеслись перед Фёдоровым, когда он, мучаясь сомнениями в правильности избранного решения, спокойным тоном увещевал свою любимую:
- Птичка! А ты помнишь, какой сегодня день, какое число? Правильно! – Пятница, тринадцатое июня! Так что, – ты же меня знаешь, – лучше мне сегодня никуда на машине не ездить, а тебе не спешить, не напрягаться и не нервничать! Если не успеешь на пятичасовой, то не спеши, не волнуйся, а позвони, когда выедешь. Я тебя встречу.
Тон ответа жены успокоил Алексея Витальевича: выходило, что его объяснения были ею приняты. Зато мама видимо уловила что-то неестественное, непривычное и в его тоне, и в поведении. Она с недоумением и растущей тревогой смотрела на своего сына. Заметив это, тот счёл возможным солгать ей:
- Понимаешь, нехороший сон видел. Да и день сегодня действительно нехороший. Боюсь садиться за руль! Никуда я от тебя не уйду, пока спать не ляжешь. Ты только не волнуйся!
- А как же Вика?! Как ты можешь оставлять её одну в таком-то состоянии?! А стройка, наконец? Я хочу скорее в домик, чтобы мы жили там все вместе! – с нарочито детской интонацией, но с ещё не угасшей тревогой в глазах протянула Ольга Алексеевна.
Фёдоров, как умел, успокоил мать и, отправившись на кухню, стал ловко орудовать кастрюлями и половниками. Услышав, что мать грохочет костылями, пытаясь встать с кресла, Алексей Витальевич бегом бросился в комнату и усадил старую женщину в кресло с мягким упрёком:
- Я же просил, мама, сегодня не вставать!
- Но мне. Но мне нужно, в одно место! – возразила мама.
- Хорошо! Тогда давай, пересаживайся в коляску, а я тебя поддержу и довезу!
Возникшее было вновь чувство раздвоенности при этом опять исчезло. 'Ага!'– понял Фёдоров,– 'Вот и
