— Кому? Кому? — не поверила капитан Васько.
Пограничник сверил по бумажке у себя в руке:
— Так точно, товарищ капитан. Полковнику Барскому Олегу Дмитриевичу. Эмигрантка из восьмого вагона просила передать лично в руки.
— А не взорвется?
— Если мой Картер держит в зубах, то вещь чистая, товарищ капитан, головой отвечаю!
— Ну-ну! Ну, иди отнеси, он в моем кабинете.
Пограничник с собакой пересекли таможенный зал и по служебной лестнице поднялись на второй этаж, в кабинет начальницы таможни. Здесь у стола два офицера таможни разбирали ящик с предметами, найденными в мусорных урнах на вокзале и привокзальной площади. Зная трусливый характер евреев- эмигрантов, капитан Васько давно ввела в закон ежедневную утреннюю проверку мусора, выброшенного эмигрантами перед началом таможенного досмотра. В этом мусоре всегда можно было найти то, что эти сволочи не захотели добровольно оставить Советской власти, но и струсили в последнюю минуту протащить через таможню. Вот и сегодня в этом мусоре были найдены удивительной красоты гранатовое колье, небольшая картина явно музейной ценности, несколько старинных рукописных книг на иврите, три миниатюры на эмали и сапожная щетка, из которой опытные таможенники тут же извлекли целый пакет фотонегативов. И теперь, стоя у окна, полковник Барский через сильное увеличительное стекло разглядывал эти негативы на просвет.
— Товарищ Барский вы будете? — спросил у него пограничник, поскольку двух офицеров таможни он и так знал.
— Я.
Пограничник взял из пасти овчарки магнитофон, вытер его о свою шинель от собачьей слюны и вытянулся по стойке «смирно»:
— Товарищ полковник, разрешите доложить! Женщина из восьмого вагона просила передать вам магнитофон немецкого производства.
Барский сам подошел к солдату, взял магнитофон, удивленно повертел его в руке. Это был тот самый «Грюндик», с которым когда-то пришла Анна в ресторан «Армения». Неужели она решила подарить ему магнитофон? Странный подарок…
— Разрешите идти, товарищ полковник? — сказал пограничник.
— Идите.
Барский нажал какую-то кнопку, крышка магнитофона откинулась, обнажив маленькую кассету внутри него. Барский захлопнул крышку и нажал кнопку «Play».
Голос Анны произнес:
«Знаете, полковник, между нами осталось что-то недосказанное…»
Он остановил магнитофон и сказал двум таможенным офицерам:
— Вы свободны! Можете идти!
И, когда за ними закрылась дверь, снова включил «Грюндик».
«Да, что-то недосказанное, я чувствую это, как женщина,
— продолжал голос Анны. -
Ведь женщины всегда чувствуют тоньше и глубже мужчин, это известно. Вот и я уже давно знаю, что вы хотите мне что-то сказать. Что ж вы медлите? Или боитесь? У вас осталось всего двадцать минут до отхода поезда. Если, конечно, вы не захотите проехать со мной через Польшу до австрийской границы. Боже мой, Олег, я прямо вижу перед глазами ваше изумленное лицо! Но вы же сами спросили при нашей первой встрече, почему я дружу только с евреями. А теперь и у вас есть с ними что-то общее, не так ли? Я в восьмом вагоне, в первом полукупе. Не спрашивайте, сколько мне это стоило. Но если вы придете, то устройте к проводнице моего пса на время нашей беседы. Я подозреваю, что он вас очень невзлюбил. Интересно, за что? Надеюсь, расскажете. Жду, Анна».
69
В 11.25 поезд «Москва-Варшава-Рим» медленно отошел от брестского перрона. Компания молодых офицеров, держа в руках каждый по бутылке «Советского шампанского», на ходу запрыгнула в восьмой вагон, проводники с желтыми флажками заняли свои места на подножках, тепловоз послал Родине свой прощальный гудок и медленно подтянулся к открытому перед ним шлагбауму и пограничному столбу с надписью:
ГОСУДАРСТВЕННАЯ ГРАНИЦА СССР
Эмигранты, набившиеся в одиннадцатый и двенадцатый вагоны, нетерпеливо прильнули к окнам. И когда за окном возникли и поплыли назад этот полосатый столб и суровые пограничники с «Калашниковыми» на груди, шумный вздох облегчения вырвался из сотен легких, ликующие люди стали обниматься, плакать от радости и поздравлять друг друга. Кто-то молился вслух: «Шэма Исраэл! Барух Ата, Адонай Элухэйну!..» Кто-то выстрелил пробкой шампанского. Кто-то громко предупредил: «Ша, евреи! Это же только Польша!» А Ксеня Рубинчик спросила отца:
— Папа, а в этой стране уже не бьют евреев?
— Бьют! В этой еще как бьют! — почему-то весело ответил ей левит с голубыми глазами.
— А где же нас не бьют, папа? — спросила девочка.
Рубинчик обнял плачущую жену:
— Мы выскочили! Ты видишь? Мы выскочили!
А позади поезда, за шлагбаумом, вновь опущенным за последним вагоном, на опустевшем перроне брестского вокзала молодые пограничники с овчарками и вокзальные грузчики быстро собирали какие-то веши, выпавшие из чемоданов уехавших на запад жидов.
А за вокзалом, на площади, под тем же кургузым памятником вождю мирового пролетариата, табором устраивались новые десятки эмигрантов — с детьми, чемоданами, собаками и клеткой с попугаем, говорящим на идиш.
А в стороне от них, у забора, огораживающего платформы, стояли трое: семнадцатилетний азербайджанский подросток, молодая сибирячка и Ольга Барская.
Им казалось, что сквозь снег и поземку они еще слышат шум уходящего поезда.
Но именно в этот момент шумно клацнули буфера и поезд резко остановился.
— Опять проверка! — сказал неугомонный инвалид войны с лицом, залепленным пластырем. — Не все отняли, наверно!
Рубинчик окаменел и закрыл глаза.
— Только московское и польское гэбэ могут так остановить поезд! — сказал левит.
Дверь вагона откатилась, в ней стояли проводники — высокий крупный мужчина лет пятидесяти и женщина чуть пониже и помоложе. Мужчина широко улыбнулся и громко объявил:
— Граждане евреи! Есть два прямых свободных вагона до Вены! Кто желает — пожалуйста! Девяносто долларов с человека! И советую не экономить, потому что в Варшаве и Братиславе грузчики за каждый чемодан берут тридцатник!
И он пошел по проходу вагона, громко вещая:
— Девятый и десятый вагоны идут прямо до Вены, без пересадки! Девяносто долларов с человека!
