тот сосед! А теперь они лезут в мою жизнь, чтобы сделать со мной то же самое! Ты хочешь, чтоб я стала стукачкой и гэбэшной шлюхой? Ты позволишь им сделать это?
— Эй! — крикнул сверху Лопахин. — Только без рук, принцесса! Даже Корнелия не поднимала руку на своего папу, короля Лира!
— Пошел в задницу! — негромко огрызнулась Анна.
— Тихо, Аня! — испугался отец. — Осторожно при нем-то. Он же сам гэбэшник!
Анна усмехнулась:
— Еще бы! Иначе вас бы тут давно закрыли! — И крикнула наверх, Лопахину: — Ваня, я отца забираю на пару дней, у нас семейное торжество!
8
Он не знал, что потянуло его на зимник. Три редакционных блокнота были полны записей, достаточных для целой серии статей о жизни на полюсе холода. Хотя Мирный ежемесячно поставлял в государственную казну двести килограммов алмазов
Собирая эти факты, Рубинчик не удивлялся — он видел то же самое на строительстве Братской электростанции, Сибирского газопровода и еще на десятках так называемых строек коммунизма. Пикантной примечательностью Мирного было лишь то, что здесь социализм демонстрировал себя в чистом виде: он выжимал из рабочих алмазы, а в обмен давал им бумажные рубли, на которые можно было купить только водку, кое-какую еду и — мечту всей жизни! — месячную путевку на Черное море.
Но серию статей на эту тему даже «Рабочая газета» печатать, конечно, не станет, дай Бог пробить через цензуру хотя бы десять процентов тех критических фактов, которыми полны его блокноты. И значит, вместо беготни по рабочим общежитиям и кабинетам местного начальства можно спокойно переночевать в теплой гостинице, а утром улететь домой, в Москву. И Рубинчик уже начал упаковывать свою дорожную сумку, но какое-то властное чувство, которое газетчики именуют журналистским чутьем, заставило его остановиться, глянуть на часы, почесать в затылке, а потом решительно натянуть меховые штаны и унты, надеть овчинный полушубок и шапку и спуститься по лестнице на первый этаж, к телефону, чтобы вызвать такси. Потому что еще пять дней назад, на подлете к Мирному, он обратил внимание на тонкую ниточку зимника, пересекающую тайгу с юга на север. Сверху, из иллюминатора самолета, несколько грузовиков, ползущих по зимнику, показались ему тогда настолько крохотными и одинокими, что он невольно представил себя за рулем одного из них — наедине с бескрайней ледяной пустыней, как герои Джека Лондона. О чем думают эти шоферы в дороге? Как живут? Где останавливаются? И что тянет их на Север? Только деньги? Или этот неясный зов, исходящий откуда-то из глубин тундры, который даже он, приезжий, ощущает тут каждой клеточкой своего тела?
Но как гурман оставляет самое вкусное блюдо на закуску, так и он отложил тогда поездку на зимник на последний день. Хотя слышал зов зимника постоянно, все пять суток своего пребывания в Мирном, и особенно остро — по ночам, когда не мог уснуть в сотрясаемой пьяным храпом гостинице «Полярник». Клетушки-номера этой маленькой двухэтажной деревянной гостиницы (без душа и с общим туалетом на первом этаже) были забиты командированными геологами, бурильщиками и «толкачами», в каждой комнатке стояли по три или четыре койки, а в коридорах спали и на дополнительных раскладушках, и вся эта сотня могучих таежных быков считала своим святым долгом принять перед сном бутылку водки или питьевого спирта, а затем немедленно провалиться в сон и храп.
Рубинчик не понимал этого. Он тоже мог выпить, а в хорошей компании мог и много выпить — ту же бутылку водки, к примеру, — но он никогда не понимал стремления этих людей
— Я с Урала, бля. После армии поступил в Свердловске в политехнический институт, астрономом мечтал стать и телескопы делать. С детства у меня такая страсть — телескопы, ага. Но влюбился в одну целку со старшего курса — по уши! Хочу ее и все, мочи нет! Ладно, женились мы. Я счастлив — такого второго счастливого во всей России не было, правда. Но как на студенческую стипендию вдвоем жить, однако? Когда один — сварил пачку пельменей за 38 копеек — юшка от них вместо супа, как первое, с хлебом можно кушать, а сами пельмени — на второе. Короче, на рубль в день я вполне мог прожить, даже на восемьдесят копеек! Но жену ведь не стану юшкой от пельменей кормить, так? Ладно, перешел на вечернее отделение, а днем стал на такси шоферить. Комнату сняли, я ей с трех получек шубу купил и вообще — на руках носил, ей-богу! А уж она меня за это любила — слов нет! И в постели, и вообще. Зимой я приходил с работы замерзший, как пес — у нас же после двенадцати ночи автобусы не ходят, коммунизм, бля, забота о людях! Так она меня всегда в дверях встречала с тазом горячей воды — ага, ноги мне согревала, ну гад буду — не вру! Но что ты думаешь? Однажды у меня карданный вал полетел в машине, и я вместо двенадцати ночи пришел домой в три дня. Открываю своим ключом дверь — думал ей сюрприз сделать. Захожу, а она в кровати с нашим соседом, ага! И так они этим делом увлеклись, что даже не слышали, как я вошел. Ну, я, конечно, погорячился — я их табуреткой порешил обоих, ага. Дубовая табуретка была, тяжелая. Ну, дали мне восемь лет за убийство на почве ревности. Отсидел вот тут недалеко, в Ленске. А вышел и уже домой не вернулся. Чего я там не видел? Телескопы, правда, жалко, шесть телескопов в Свердловске остались…
«О, если б не было этой проклятой цензуры, дозирующей правду! — думал Рубинчик, сидя в кабинах машин таежных водителей. — Какие сюжеты, какие жизненные драмы и трагедии встречаются на каждом шагу!»
— В нашей деревне никого не осталось, даже кошек, ага. Старики — кто повымер, кто на юг подался, а молодежь давно разбежалась. Еще когда Хрущев приказал кукурузу на заливных лугах сеять, чтоб Америку по кукурузе догнать. На заливных-то лугах — кукурузу, это ж додуматься надо! Ну и загубили всю нашу Вятскую губернию, которая раньше-то масло и сыры в Европу поставляла. А теперь — ни масла, ни кукурузы, ни коров, ни людей. Пусто! Я ездил прошлый год в отпуск на Черное море, завернул домой, хотел могилы родителей найти — какое там! Они и могилы перекопали под ту кукурузу, чтоб им пусто было!..
Луна, низкая и яркая, как натертая медная тарелка, бежала слева от кабины по пикам темных таежных сосен. Тараня фарами морозный туман и давя обутыми в цепи колесами узкую ледяную дорогу, тяжело груженный грузовик осторожно катил на север. На сотом километре от Мирного водитель свернул с темного зимника на освещенную гирляндой ламп площадку, где ворчали двигателями и дымились выхлопными трубами штук тридцать грузовиков и бензовозов. За ними, вплотную примыкая к урманной тайге, стояли два дома, сложенные из свежих бревен.
— Автопункт «Березовый», — объявил водитель Рубинчику. — Заправиться можно.
И, не выключив мотора — «чтоб движок не заморозить», — выпрыгнул из кабины на жгучий мороз, побежал в автопункт, громко скрипя по снегу войлочными валенками. Рубинчик поспешил за ним, удивляясь нарастающему в душе чувству безотчетной тревоги и радости. Он знал эту странную и терпкую смесь предчувствия, которое никогда его не обманывало. Так вот, оказывается, что звало его сюда! Но откуда
