Русская дива

Конечно, теперь он выглядел несколько лучше, чем час назад, и это подняло ему настроение. Он порылся в нижнем ящике письменного стола, нашел запасные ключи от гаража и машины (основные ключи Неля от него давно спрятала), сунул в карман членский билет Союза журналистов и автомобильные права, вышел из квартиры, пересек пустырь и оказался в кооперативном гараже среди рядов разновеликих и разномастных деревянных, кирпичных и металлических, из листовой стали коробок и сараев с дверными замками гигантских размеров.

Здесь догнал его шум очередного набежавшего от Москвы поезда, клацанье его колес по рельсам близкой железной дороги и длинный паровозный гудок, что Рубинчик тоже счел добрым знаком. К тому же и соседи по гаражу, лежавшие, как всегда по субботам, под своими «Москвичами», «Запорожцами» и «Жигулями», меняя машинное масло, карданную смазку и антикоррозионное покрытие, при появлении Рубинчика уважительно выбирались из-под своих «гробов» и, в салюте поднимая замасленные руки, приветствовали его по поводу выхода из запоя, как космонавта, вернувшегося из длительного космического полета:

— Ну ты дал, сосед!

— Сразу видно — наш человек! А я больше недели пить уже не могу! Печень, сука, не позволяет!

— Гляньте на него! Месяц не просыхал и опять как новенький! А говорят, евреи пить не умеют! Силен, брат! Не, ты не обижайся, Иосиф, я ж с полным уважением!

Рубинчик не обижался. Ликуя в душе от успеха своего замысла, он с царственным достоинством отвечал на их поздравления сдержанными кивками, потом открыл свой гараж, сел в свой старенький серый «Москвич», завел его с третьей попытки, надел лежавшую на соседнем сиденье кепку, чтобы прикрыть глаза от встречного солнца, и выехал из гаража, провожаемый приветственными жестами соседей.

Чистая летняя Москва, полупустая по поводу субботы, умытая ночным дождем и поливальными машинами, знакомая до каждого светофора, каждой выбоины в мостовой и каждой тайной гаишной стоянкой-ловушкой, открывалась навстречу его машине. Он включил радио, и, то ли по случаю прибытия в Москву Генри Киссинджера, то ли просто по субботнему озорству ведущего молодежной радиостанции «Юность», воздух тут же наполнился ритмичной песней «Битлов», которая без всякой паузы сменилась песней «Together forever we two», которая, в свою очередь, сменилась еще каким-то американским шлягером…

Рубинчик ехал по Москве, зная, что главное — четыре привода в милицию и вытрезвители — он у КГБ выиграл. А что они могут ему предъявить? Наташу-стюардессу? Но разве она не сама пришла к нему в номер? Таню с якутского зимника? Но это еще нужно доказать, там они его за ноги не держали! Его предыдущих див? Но кто их видел, где они? И вообще зря он так смертельно струсил и с ходу признался Неле в той салехардской истории, ведь «телеги» из Салехарда нет в редакции до сих пор, иначе друзья из «Рабочей газеты» давно бы уже сообщили ему об этом в том же ресторане Дома журналиста.

Нет, все нормально, старик, все нормально, уговаривал он себя по дороге, просто жизнь полосата, как зебра, и сейчас он из черной полосы выходит в светлую, солнечную. Вот и все. Главное — настроить себя на позитив, на прорыв, на победу. Конечно, курить хочется смертельно и похмелиться бы тоже не мешало, в желудке уже просто змей-горыныч поселился, но он пересилит себя, перебьется, он завтра же начнет утренние пробежки, и с детьми пойдет в зоопарк, и с Нелей помирится, и сегодня же ночью доставит ей такое удовольствие, что она все простит и забудет. Ну, сорвался человек, ну, уступил спьяну какой-то сучке-стюардессе — с кем не бывает? К тому же ничего они там не успели, милиция вмешалась. А по поводу алкоголизма, так он уже записался на лечение и готов даже ампулу себе вшить. Нет, простит его Неля, ради детей простит, да и не поедет же она одна с детьми в эмиграцию!

Рубинчик лихо свернул с Манежной площади на Проспект Маркса, браво, под музыку, проехал через Площадь Свердлова, первого председателя Совета Народных Комиссаров, мимо гранитного памятника Марксу и гостиницы «Метрополь», но стоило ему вырулить вверх, к площади Дзержинского, как при виде гигантской серой статуи «Железного Феликса», основателя КГБ, и, главное, при виде стоящей за Дзержинским громадины здания КГБ вся его храбрость и весь боевой задор разом исчезли, испарились, словно воздух из проколотого детского шарика. Конечно, ненцу Санко легко, ночуя с оленями на вечной мерзлоте Заполярья, «положить с прибором» на все, даже на КГБ. Но он, Рубинчик, историк по образованию и журналист центральной газеты, хорошо знает мощь этой организации. Не только у них в редакции, но и в «Правде», и даже в самом ЦК КПСС на Старой площади сотрудники боятся рот раскрыть, если поблизости стоит телефонный аппарат — каждый знает, что это уши всесильного Андропова. Оруэлл в своем романе дерзнул создать систему тотальной слежки в крохотной Англии только к 1984 году, а КГБ сумел осуществить эту фантазию на территории всего СССР на десятилетия раньше! Тут только за слушание книги Оруэлла по «Голосу Америки» или Би-би-си люди получают от трех до пяти лет ГУЛАГа — хотя, казалось бы, как вы можете узнать, какое радио слушает человек ночью, в своей квартире?

Внутренне съежившись, Рубинчик, как и все остальные водители на площади Дзержинского, тут же сбавил скорость на десять километров ниже дозволенной и уже осторожно, под пристальными взглядами дюжих охранников длиннющего пятиэтажного блока-здания ЦК КПСС на Старой площади, спустился по Китайскому проезду к площади имени народного комиссара Ногина и еще через минуту вырулил на короткую и горбатую улицу генерала Архипова.

Поставив машину в ста метрах от синагоги, Рубинчик с изумлением посмотрел на столпившихся возле нее людей. Он не только не ожидал увидеть здесь такое скопление народа, но, самое главное, он впервые в своей жизни видел таких откровенных евреев. Он вырос в русском детдоме, кончил русскую школу, служил в русской армии, учился в русском институте, работал в русской газете, объездил в командировках всю страну и за все тридцать семь лет жизни в этой русской среде привык если не скрывать, то, как все евреи, не выпячивать, затушевывать свое еврейское происхождение. И вдруг в Москве, в столице России и в самом центре «оплота всего прогрессивного человечества», рядом с площадью Дзержинского, — эта вызывающе пейсатая, бородатая толпа, сто, а то и больше мужчин в каких-то длиннополых пиджаках и ермолках на головах. И даже у нерелигиозных, безбородых мужчин и юношей в их демонстративно открытых воротах рубашек ярко блестят золотые цепочки с шестиконечными звездами! И женщины тут! И дети! А язык! На каком языке они говорят? Господи, неужели это… иврит? В Москве, на улице, открыто — иврит???

Еще не понимая, как он может сочетаться с этими евреями, но уже чувствуя себя не одиноким пловцом в океане, против которого вся гигантская стихия и мощь СССР, а среди своих, друзей, союзников, Рубинчик протиснулся сквозь толпу к двери синагоги. Тут какой-то низенький рыжебородый еврей в открытом черном пальто-лапсердаке, с белыми шнурками из-под пиджака и с какими-то тоненькими черными кожаными ремешками в руках остановил его:

— Аид?

Рубинчик вдруг с радостью обнаружил, что знает это слово. Но он не знал, как сказать по-еврейски «да», и поэтому лишь вальяжно, как вахтеру в редакции, кивнул рыжебородому и прошел в синагогу.

К его удивлению, внутри синагоги людей было значительно меньше, чем снаружи. В центре большого молельного зала стояли человек сорок мужчин. Усердно, как дятлы, раскачивая взад и вперед головами в ермолках, они бормотали какие-то негромкие гортанные слова:

«Эйн кейлохейну, эйн кадонейну, эйн кемалкейну, эйн кемошейну…»

Рубинчик уважительно снял кепку и поверх голов молящихся посмотрел в глубь молельного зала. Там, лицом к молящимся, стоял высокий, черноволосый и, к удивлению Рубинчика, молодой, не старше сорока, раввин в очках, в белой наплечной накидке с кистями поверх черного костюма. Он читал молитву наизусть, с закрытыми глазами, тоже раскачиваясь, взад и вперед, но периодически открывал глаза и, не прерывая своего молитвенного речитатива, зорко, как птица, взглядывал на дверь.

Рядом с раввином и тоже лицом к залу молились два огромных, усатых еврея тоже в белых наплечных накидках и удивительно похожих не то на грузин, не то на армян. За их спинами, в стене, был высокий стеклянный шкаф. Дверцы этого шкафа были украшены цветным витражом, а за стеклом стояли какие-то белые свертки и лежала на подушке какая-то толстая старая книга.

«Интересно, — подумал Рубинчик, — почему этот старый еврей, стоящий поблизости и поразительно