смерзшийся снег.
– Ну убей меня! Убей!
В вечерних зимних морозных сумерках она почти не видела его лица. Он молча повернулся и пошел к выходу с кладбища, к машине. Она поднялась с коленей и поплелась за ним. Кладбищенский сторож уже закрывал ворота и выгонял двух нищенок. Обе нищенки протянули к Ставинскому руки за подаянием, эти руки были в рваных перчатках. Ставинский сунул руку в карман и, не глядя, подал им не то рубль, не то пятерку.
– За раба Божьего Виктора…
– Помолимся, родимый, от души помолимся… – обрадованно запричитали ему в спину старухи и тут же с разгоревшейся надеждой посмотрели на приближающуюся к ним Галину, Выронив из рук мусор и бутылку, она поспешно открыла сумочку и отдала им все, что у нее было, – почти пятьдесят рублей.
– За кого? За кого молиться, милая? – испуганно спросили старухи.
– За грешницу Галину… – плача сказала она и прошла мимо, наклонив вперед голову и пряча полные слез глаза.
Старухи что-то говорили ей вслед, одна из них подняла со снега оброненную Галей бутылку – тоже можно сдать в магазин, двенадцать копеек дадут за бутылку.
Сидя в машине, Ставинский открыл Галине левую, у водительского места дверцу. Она села в машину и спросила, не глядя на мужа:
– Куда?
– Домой… – произнес он.
И теперь они были дома, в пустой, чисто убранной квартире, с цветами, коньяком, шампанским и тортом на праздничном столе. Низкий торшер неярко освещал комнату, скрывая квадратное пятно на обоях – место портрета сына. Галина стояла у темного окна, нервно и устало курила.
Ставинский подошел к столу, налил коньяк не в рюмку, а в фужер – половину фужера. Эта женщина была его самым опасным экзаменатором, но то, что он знал о ней, давало ему власть над ее душой. И эту власть нужно продлить как можно дольше, и, значит, нельзя допускать близости, нужно отложить эту близость, отсрочить. С коньяком в руке он подошел к Галине, стал у нее за спиной, протянул ей через плечо фужер.
Она повернула к нему заплаканное лицо. Он увидел, что она готова опять упасть на колени, плакать и просить прошения, но он сказал хрипло:
– Выпей. Выпей и дай мне время…
– Хорошо. Конечно. Спасибо, Сережа… – Она взяла фужер и смотрела на мужа такими благодарными глазами, что Ставинский не выдержал – круто повернулся и ушел в спальню. Там он открыл комод, нашел постельное белье и понес его в комнату погибшего сына Юрышева Виктора.
Галя увидела, что ему неудобно нести белье одной рукой, и метнулась помочь:
– Ты будешь спать в Витиной комнате?
Он кивнул.
– Хорошо, я постелю тебе, – сказала она покорно. Позже, закрыв дверь этой комнаты, Ставинский разделся и лег в постель. Он слышал, как Галя нервно ходила в гостиной, потом шумела водой в ванной. Сквозь тонкую дверную щель пробивалась узкая полоска света, и Ставинский все не мог дождаться, когда она выключит свет и ляжет спать. И не заметил, как уснул – от всех перипетий этого дня он уснул быстрей, чем сам ожидал от себя. Он проснулся среди ночи – через час или через полтора – от чьего-то прикосновения к правой, в иммобилизационной гипсовой повязке руке.
Галя – пьяная, голая, с уже почти пустой бутылкой коньяка в левой руке – сидела над ним и правой рукой гладила гипс этой повязки.
Увидев, что он проснулся, она всхлипнула и, держа руку на гипсе лангета, сказала негромко:
– Это все из-за меня! Из-за меня! Господи, что ты сделал с собой из-за меня!… Стерва я, сволочь!
Вот, думал Ставинский, вот тебе прекрасная русская женщина, о которых ты мечтал в Портланде, штат Орегон. Сейчас она пьяна, ты можешь переспать с ней со всеми прелестями русского и французского секса – она и не заметит спьяну, что это не ее бывший муж. Но зато потом, в следующий раз…
– Галя, – сказал он хрипло, и эта хрипота получилась сама собой, как у плохого актера, который не может отделаться в жизни от другого театрального штампа своей роли. – Галя, иди, пожалуйста, спать… Все будет хорошо. Но – потом, после… И – не в этой комнате…
Она чуть отшатнулась, как от удара хлыстом. «Сволочь, – подумал про себя Ставинский, – какая же я сволочь!…»
21
Назавтра, 13 декабря, в Вашингтоне, на столе у начальника русского отдела CIA Даниела Дж. Купера вмеcте с сообщением о том, что в Польше введено военное положение, лежало короткое шифрованное донесение московского агента – закройщика из ателье по пошиву одежды для генералитета Советской Армии. В этом донесении закройщик сообщил, что в числе других шинелей и мундиров в ателье сшили и отправили в армейский госпиталь № 214/67 генеральский мундир и шинель для зятя маршала Опаркова генерал-майора Сергея Ивановича Юрышева.
Часть четвертая
Avenue of the Americas
1
Еще до того, как открыть глаза, Вирджиния ощутила явно нетюремную свежесть простыни и несуконную ворсистость одеяла. Избитое тело еще ныло остатками синяков и ссадин, но чистая, теплая, уютная постель будто сама снимала эту ноющую боль. Куда же ее привезли – в другую, не тюремную больницу? Но больницей не пахнет – нет этого специфического запаха карболки и лекарств. Воздух свеж, и подушка под головой не соломенная, как в тюрьме или в лагере для несовершеннолетних преступниц, а замечательная пуховая подушка, от которой совершенно не хочется отрывать головы.
Не двигаться! Не открывать глаз и не шевелиться, чтобы не выдать, что ты уже пришла в себя и проснулась! Хотя бы еще пять минуток урвать у очередной встречи с этой проклятой Россией, КГБ, тюремными надзирателями. Господи, какие свежие простыни, пододеяльник, наволочка!… Свернуться бы калачиком, как когда-то в детстве на маминой постели…
Боясь всего: неожиданного удара, пытки, очередного изнасилования, – Вирджиния медленно приоткрыла глаза. Комната, в которой она лежала, была небольшой, темной, только с улицы сквозь широкое окно проникали цветные блики. Вирджиния медленно, не веря своим глазам, стала подниматься на кровати – окно было без решетки! А рядом с кроватью, на полу, на мягком ворсистом ковре лежал ее наполовину открытый чемодан, из которого в беспорядке торчали ее вещи – платье, колготки, свитер. Рядом в кресле лежали ее шуба и туфли. Та-ак, мысленно вздохнула она, значит – опять дача этого начальника из КГБ. Ковры, чистая постель, телевизор, мягкое кресло, дверь в ванную, торшер, но, Боже мой, какое убожество вкуса – комната, как стандартный номер какого-нибудь «Холлидэй инн». Даже оконные рамы открываются не по-русски, створками наружу, а чисто на американский манер – вверх. Эпигон этот начальник КГБ – вот и все! Дешевка! Оборудовал дачу американской мебелью, читает американские книги и газеты, да пьет «Джонни Уокер»! Но все-таки странно, что окно без решетки. Конечно, с этой дачи все равно не сбежишь,
