– Искренне раскаиваюсь, хочу послужить Его Величеству!
– Вот как? Что ж, это весьма похвально, молодой человек. Что же вы только раньше-то себя так неразумно вели? Дурная компания-с, напились, девицы эти. Да вы садитесь, садитесь, что же вы стоите- то?
Усевшись, студент заговорил, торопясь:
– Как только к вам попал, сразу решил помочь, – он весь подался вперед. – Это же небывалый случай!
– Вот как? – пристав пожал плечами. – Да, ранее я вас в наших славных стенах не видел. Но что же это вы – пока не попали к нам – не хотели вести себя достойно? Огорчу вас: в выпивших студентах, увы, нет ничего небывалого-с. Все отличие вас от прочих – так это единственно ваш совершенно непристойный вид. Ранее студенты с желтобилетными девицами дезабилье по московским улицам не бегали-с.
– Вы не поняли, я не это хотел сказать...
– А что же?
– Можно мне на бумаге? Я все напишу. Информация особо важная.
– Особо важная? Что ж, вот вам перо и бумага, – пристав придвинул студенту письменный прибор и лист сероватой бумаги, – изложите на бумаге, я не против.
Задержанный потянулся к вставочке с пером, потом замялся…
– Что ж так? Берите, пишите. Или руки дрожат после вчерашнего-то?
– А можно мне карандашом писать?
– Карандашом? Да сколько угодно-с, – пристав открыл ящик стола, вынул карандаш и протянул его студенту. – Пишите карандашом...
Писал студент недолго, хотя и странным образом: дойдя уже до половины своего изложения, он стал исправлять и дописывать буквы в написанном ранее, потом продолжил вновь, время от времени снова вписывая то тут, то там отдельные буквы. Закончив, он старательно подписался и спросил, подняв глаза от бумаги на сидевшего перед ним пристава:
– Число какое ставить?
– Число? Сегодняшнее, какое же еще – двадцатое июня.
– А год?
– Что же вы пили-то, а? И сколько? Вы что, год позабыли-с?
– Ну, как бы... – студент замялся, – как бы забыл, да.
– Одна тысяча восемьсот девяносто девятый.
Студент шумно выдохнул, потер лоб, уставился опять на свой листок, бегая глазами по строчкам.
– Так вы число-то пишете или как?
– Да-да, конечно, – студент быстро вписал на листке бумаги дату и подвинул ее к приставу. – Вот.
Пристав близоруко поднес исписанный лист к глазам и тут же с нескрываемым раздражением бросил его на стол.
– Вы что, издеваться вздумали, а? Вы что написали? Какое «Важно, Его Величеству царю лично!»? Вы в своем уме?
Студент побледнел и сказал нерешительно:
– Это правда очень важно... я там все написал...
– Что вы написали? Что? – пристав опять начал читать, проговаривая вслух: – Так, «...хочу сообщить об особо важном...», «...строительство танков...», «...бомба особой мощности...», – и тут же привстал и, нависнув над столом, спросил, гремя голосом: – Бомбисты, господа студенты? Динамитчики? Танки, – он потыкал пальцем в листок, – что это?
– Машина боевая...
– Знаем мы ваши машинки!
– Я же наоборот, чтобы революции не было…
– Вот как? – пристав протянул к студенту два скрюченных пальца, да так, что тот отшатнулся в испуге. – Взяли окушка за жабры, так не трепыхается? Чтобы революции не было? А раньше что? Чтобы была?
– Да нет же, я же там все написал, – задержанного трясло, по его лицу катились крупные капли пота, – там же все написано...
– Что написано? – пристав перескочил сразу к окончанию бомбистского признания и тут же снова разъярился: – Какое дворянство? Какой миллион рублей?.. Вот что! – он ладонью припечатал бумагу к столу. – Я такого позволять не намерен! Эй, выведите его обратно, поместите отдельно от остальных!..
– Тоже мне, студенты, так их ети... – уже телефонировав в охранное, пристав еще раз пробежался глазами по листку бумаги с бомбистскими показаниями. – Пишет, как половой из кабака на Сухаревке, кто его, дурака, надоумил везде еров наставить, а яти пропил он вчера, что ли, совсем читать невозможно... Тьфу ты, да он точно не протрезвевший еще или одурел с перепугу… Ничего, у Зубатова Сергей Васильича его грамоте-то научат, если он по университетам только бомбам научился...
– Итак, коллеги, каково же ваше мнение по этому интересному случаю?
Приват-доцент Владимир Петрович Сербский огладил ладонью свою бородку и, переведя взгляд от лежащего перед ним бювара с записями на спрашивавшего – профессора Корсакова, ответил не спеша, с уверенностью в каждом своем слове:
– Случай действительно весьма интересный, Сергей Сергеевич. Мы имеем дело с folie a deux[1], однако же это folie a deux вернее определить как Massenpsychose[2]. Подобие конфабуляторных высказываний в этой группе заметно со всей очевидностью. К сожалению, это наводит меня на мысль, что перед нами явление отнюдь не внезапное, что невротические расстройства наших пациентов давние и, к сожалению, глубоко укоренившиеся.
– Да, Владимир Петрович, к сожалению, вы правы. Я полагаю, что данный случай, несомненно, является ничем иным, как полиневритическим психозом. Подобное, как вы знаете, не является явлением редким, однако же в данном случае мы со всей очевидностью наблюдаем, что психическая деструкция вследствие злоупотребления алкоголем у людей, не вошедших еще в зрелый возраст, проявляется скоротечно. Вы помните, что я сразу же обратил ваше внимание на тот факт, что признаки цирроза у наших пациентов еще не успели проявиться. Что же касается конфабуляторных высказываний, то они, действительно, несколько необычны по своему содержанию, однако же, если мы соотнесем их с тем, кем являются наши пациенты, то таковую необычность можно рассматривать не как явление уникальное, а как вариацию явлений, наукой вполне изученных.
– Вы хотите сказать...
– Я хочу сказать, Владимир Петрович, что было бы странным наблюдать у представителей образованной части нашей молодежи, у людей, не просто следящих за прогрессом, но являющихся, по сути, частью этого прогресса, – так вот было бы странным наблюдать у них Massenpsychose в виде обыденных религиозных радений сектантов откуда-нибудь из заволжской глуши. Мы имеем дело с интересной вариацией: полагаю, что сам нынешний прогресс стал для наших пациентов своего рода религией, а вера в наступление нового мира, полностью отличного от мира существующего, вполне подобна вере в наступление Царства Божьего на земле, которого радеющие сектанты ожидают на рубеже веков.
– Или же вере в приход Антихриста, – сказал молчавший до этого Петр Борисович Ганнушкин.
– Вы правы, Петр Борисович, вы правы, – Корсаков покивал головой в полном согласии с молодым, но талантливым диагностом, – в том мире, в который замкнули себя наши пациенты, идиллия технического совершенства сочетается с мрачнейшими картинами смерти и лишений. Но ведь, если сравнивать с сектантами, – те тоже связывают в единую картину антихристовы ужасы и райские благодати… Определенно, это явление можно рассматривать как религиозный психоз, но алтарем их религии является электричество и урановые эманации.
– Увы, господа, у нас есть картина, нарисованная болезнью их разума, – вновь заговорил Сербский, – но у нас нет картины реальности, окружавшей их до того, как болезнь взяла над ними верх. Нельзя же полагать, право слово, что сама лишь среда нашей студенческой молодежи, среда, пронизанная передовой мыслью, могла дать подобное. Боюсь, как бы наши держиморды не попытались развить этот частный случай до размеров крестового похода, направленного против студенческой молодежи, как самых ярких представителей передовой части нашего общества. Посудите сами, господа: будь это так, мы наблюдали бы случаи, подобные рассматриваемому, массово. Но…
