того было видеть, как министры, вместо того чтобы преданно и безукоснительно выполнять волю государя, крутят штурвал всяк в свою сторону. Сипягин вступил в управление канцелярией на Мариинской площади, будучи твердо уверенным в своей правоте, именно поэтому была им составлена всеверноподданнейшая записка, в которой излагал он свой замысел по приведению государства в стройный порядок: установить в виде общего обязательного правила, чтобы министры все свои принципиальные меры и имеющие политический характер законодательные предположения ранее испрошения царского согласия на их осуществление передавали в канцелярию по принятию прошений, с тем чтобы он, Дмитрий Сергеевич, как главноуправляющий канцелярией, докладывал их государю, отделяя зерна от плевел.
Среди прочих министров Дмитрий Сергеевич особо выделял Ивана Логгиновича Горемыкина, и не только потому, что тот и занял в девяносто пятом году кресло министра внутренних дел, а еще потому, что, еще служа под началом Горемыкина, Сипягин вполне уяснил главные его особенности.
Первейшим из всего для Ивана Логгиновича было убеждение в том, что лучшее действие из возможных – это не предпринимать никаких действий. Более всего в министерском здании у Чернышева моста Горемыкин ценил покой своего кресла. Столь же твердо, как был Сипягин убежден в слабости Горемыкина, сам Горемыкин был убежден, что любой вопрос, встающий сегодня, сам собою разрешится или завтра, или третьего дня; любимым присловием Горемыкина было «всё пустяки», девизами – Laissez faire, laissez passer[7] и Quieta non movere[8]. Особенно ярко проявился результат такого отношения к министерской деятельности в случае с тверским земством: по убеждению Дмитрия Сергеевича, именно Иван Логгинович со своей недопустимой слабостью был причиною того, что земский вопрос оказался чрезмерно раздутым, а само земство – выведено на первый план и едва лишь не оттеснило на задворки роль и смысл власти губернаторской. Допустимо ли было подобное? Никак не допустимо: сам Дмитрий Сергеевич был крайним противником земства, считая его досужей и противной российскому устройству выборностью снизу. Что же! Свершилось!
Вызванный третьего дня к государю для доклада Дмитрий Сергеевич полагал этот день днем совершенно обыкновенным, однако же день этот решительно переменил его судьбу – и теперь Дмитрий Сергеевич был уверен, что и судьба России переменится правильным образом. Вновь и вновь вспоминал он, как государь принял его в кабинете, как предложил сесть в кресло и как на полуслове прервал доклад. В какое-то мгновение Сипягин счел это проявлением нерасположения государя, однако же последовавшая беседа оказалась прямо противоположной ожидаемой критике. Против ожидаемого государь в очень лестной манере вспомнил его предшествовавшую деятельность, особо отозвавшись о деятельности в Курляндии, где немало было приложено усилий по наведению порядка. Но не успел Сипягин даже обдумать мысль, что, видно, придется вновь оставить Петербург, как государь просто и спокойно сказал, что отставляет Горемыкина от министерства и что не предполагает лучшего для этой должности, кроме как самого Дмитрия Сергеевича.
Так же спокойно, как уже твердо установившееся мнение, государь прибавил, что находит Горемыкина человеком чрезвычайно либеральным и недостаточно твердо проводящим консервативные, в дворянском духе, идеи – и в ответе Сипягина о полном согласии с мнением государя о курсе, необходимом для России, не было ни капли неправды или лицемерия. «Наконец-то! – возрадовался Дмитрий Сергеевич – не вслух, разумеется, возрадовался: заканчивается эта ничтожная либеральщина, отметившая начало царствования. Более никаких послаблений!» – а вслух поспешил чистосердечно уверить государя, что наведет порядок по малейшему монаршему слову.
Свершилось! Сегодня он находится в министерском кабинете как хозяин. Сегодня курс министерства – это его курс. Сергей Дмитриевич не спеша встал из-за стола, прошелся по кабинету, как бы примеряя его под себя, огладил рано облысевшую голову, усмехнулся: впору кабинет, впору!
Теперь земство с его выборностью, студенты, инородцы, зубатовские рабочие кружки – все будет приведено в строжайший порядок. Впрочем... государь особо оговорил под конец беседы, что Зубатову поручено какое-то особое дело, да и Витте, который поспособствовал укоренению государя в выборе единственно достойного министра внутренних дел, тоже дал понять вчера, что Зубатов занят чем-то особым. Что же… пусть Зубатов в фаворе – он все равно в подчинении у него, у министра. Странно лишь, что Зубатов связан также и с Великим князем Сергеем Александровичем, которого государь, а в особенности государыня, совершенно не переносят, особенно в последние дни, и терпят в Петербурге лишь вынужденно. Что же, пусть Зубатов будет сам по себе, а вот по Великому князю нанести удар и можно, и должно – но со стороны министра юстиции Муравьева, о котором Витте намекнул как об одном из претендовавших на нынешний министерский кабинет Дмитрия Сергеевича. Да, именно с него, тем более, что от юристов да правоведов, таких, как Горемыкин с Муравьевым, ничего хорошего ожидать нельзя, и государь так же полагает, раз твердо указал на него, на Сипягина, никогда юридического образования не получавшего… А Зубатов, что же, пусть себе. У него какое-то особое дело со студентами, судя по бумагам – должно быть решил затеять студенческие кружки в верном престолу духе, по образцу зубатовских рабочих кружков, – так и пусть затевает. Если у него получится, так и хорошо, и министру заслуга, а нет – так всех к ногтю! Тем более загостился он что-то в Петербурге, давно пора обратно на Москву отбыть, в Москве электротехнический конгресс высочайше решено провести – вот пусть перед конгрессом со студентами и поработает...
– Что вы на это скажете? – Владимир Петрович Сербский потряс смятой в гармошку газетой. – Вы уже это читали?
– Что там? – спросил Петр Борисович Ганнушкин, который, в отличие от своего визави, был настроен весьма благодушно. – Я собираюсь идти обедать, может быть, составите мне компанию и за столом все и расскажете?
– Какое там обедать! Петр Борисович, вы читали очередную сенсацию от наших бывших пациентов?
– Какую именно? В последние дни у нас все сенсационно, и все связано с теми шестью, которых мы полагали сумасшедшими… Что же там еще? Эдисон всё же вынужден был признать поражение своего постоянного тока и договаривается о повсеместном устройстве для освещения тока переменного, митрополит Иоанникий дал гневный ответ на восторженную телеграмму томского студента Николая Бурденко об использовании в будущем частей тел умерших для лечения больных – об этом всем я уже знаю.
– Да какое там освещение, какое лечение! Вот, полюбуйтесь, в сегодняшних «Московских ведомостях» вся первая страница – об ужасах революции, республиканского строя и либеральных реформ, полюбуйтесь! Я знал, я знал, что к этому все и идет, что наши держиморды даже самую передовую суть, даже прямой дар из будущего захотят обратить для своей пользы! Однако какие негодяи! Вначале дали всем поверить в правдивость того, что эти шестеро знают будущее, а затем от их имени сочинили омерзительный пасквиль на прогрессивные преобразования общества!
– Но почему же «дали поверить в правдивость», почему «сочинили»? – Ганнушкин был несколько озадачен и отложил на стул свое так и не надетое пальто. – Вспомните, они рассказывали о революции и мировых войнах еще во время наших бесед в клинике...
– Именно! Именно в клинике! Я наконец-то понял, кто эти шестеро – это же безумцы, они лишились разума еще там, в будущем, и, попав сюда стали говорить о будущем со своей безумной точки зрения. И их полностью поддержали наши сторонники сатрапии и азиатчины – взгляните только на вторую страницу, – Сербский стал разворачивать мятые газетные листы. – Полюбуйтесь, вот она, статья нового министра, Сипягина, это же не статья, а приговор! Он пишет, вы только вдумайтесь, что он пишет, ничуть не стесняясь: «Определенные меры уже приняты, задержаны многие государственные преступники». Каково, а? Теперь любого, любого могут арестовать – достаточно лишь будет сослаться на этих шестерых безумцев. Сегодня эти некие «многие», а завтра уже мы с вами. Я собираюсь писать опровержение в газеты, чтобы все узнали о безумии этих шестерых, и соберу под ним подписи наших коллег...
– Но позвольте, Владимир Петрович, во-первых, я все же не считаю их безумцами, а во-вторых, я совершеннейшим образом не понимаю, за что нас с вами должны немедленно арестовывать?
– Как за что? Я известен своими либеральными взглядами, а ваш брат погиб в борьбе за свободы студенчества, этого для них будет вполне достаточно.
– Владимир Петрович, – Ганнушкин резко помрачнел, – я вас очень, очень прошу, не надо притягивать к этому делу смерть моего брата.
– Но почему же? Он же скончался этим февралем во время студенческой забастовки.
