десяти под обрывом, шумели почти на уровне глаз.
Глава вторая
Прощаясь, американцы Гиви не обидели. Получил он на память бутылку виски, блок «Уинстона», да к тому же Дюжину пакетиков с лезвиями для безопасной бритвы, купленных по его просьбе недоумевающим мистером Файфом в местной «Березке», называвшейся неудобопроизносимым именем «Цинцинателла». Его ли хлопотами, по счастливому совпадению, но для отъезда в Ереван грузинское отделение Конторы расщедрилось для группы на роскошный, блистающий лаком и краской новенький венгерский автобус о тридцати четырех местах. Гиви сочно перецеловал всех женщин, перетряс руки всем мужчинам и скрылся в гостинице, унося с собою, помимо коллективных приношений, небольшой пакет лично от Хэлен, точно такой же, какой вручила она сочинской Леночке. Полупустое чудо техники, издав тоскливый гудок, мягко отчалило от «Иверии», запетляло по одноэтажным улочкам, миновало сталинский центр и оруэлловские новостройки, потом потянулись заводы, при виде которых туристы стали наперебой вспоминать пейзажи Нью-Джерси, потом серо-зеленая виноградная долина—а там Грузия и кончилась, и на границе с Азербайджаном, у придорожного поста ГАИ, испугал оживленных туристов вид остова «Волги» — смятого, искореженного страшным ударом о дно ущелья.
«Довольно надрывов, довольно,—устало размышлял Марк, покуда его подруга, утомленная бесконечными плоскими виноградниками за окном, дремала у него на плече,—потешился—и будет. И чего я боюсь, мальчишка? Разве мало было всех этих смазливых американочек? Разве не издевался бы надо мною, вчерашним и позавчерашним, тот же Иван? Что за пошлость—влюбляться, когда все заведомо обречено, что за дешевый романтизм?..»
Долгая предстояла дорога. Но виноградники понемногу начали редеть, печально поглядел вслед автобусу ушастый ослик с непомерным тюком на выгнутой спине—и по сторонам задыбились горы, не лысые, травянистые, как два часа назад, а покрытые южным непроходимым лесом или уж—совсем мрачные, каменные, черно-коричневые. За персиковыми садами и черепичными крышами Дилижана дорога взметнулась круто вверх, поворачивая через каждые полсотни метров, и за каждым поворотом еще сильнее захватывало дух от высоты, от близости неба, от чудного устройства и ускользающей от первого взгляда гармонии гор и долин. Сколько раз проезжал этой дорогой, а все не насытишься с прежним нетерпением ждешь того, что неведомо твоим случайным попутчикам. Скоро в глубине песчаной и глиняной равнины, за неряшливой Семеновкой, блеснет дивное озеро, закружатся над ним белые росчерки чаек и на узком полуострове встанут две заброшенные церквушки почерневшего камня — скоро, погоди.
Отобедали на берегу Севана разрекламированной еще в Москве форелью и пустились дальше. «Совсем другой язык,—отбивался Марк,— грузинский—из кавказской семьи, армянский—из индоевропейской, да и не суетитесь вы, местный переводчик все расскажет подробно...» Впрочем, у него был в запасе беспроигрышный номер, вернувший ему пошатнувшееся было доверие американцев. Автобус остановился у склона, сплошь усеянного кусками вулканического стекла. «Сюрприз!—надрывался Марк.— Почти драгоценность! Уникальный сувенир!» Надо ли говорить, что отзывчивый мистер Грин, покряхтывая, забирался в автобус с «полной сумкой. А Клэр копалась дольше других, ушла далеко по склону и вернулась с двумя странными камушками—у каждого в глубине сияла из-за внутренних трещин крошечная радуга. «Один тебе». «Зачем? Я здесь не в последний раз». «Пожалуйста». «Раз просишь... А что со своим сделаешь?» «В серебро оправлю — я умею — и буду носить».
Марк бросил подарок в казенную сумку, тщетно пытаясь вспомнить, есть ли у обсидиана мистические свойства, как у драгоценных камней. Нет. Просто черное траурное стекло. Одна слава, что возникло при извержении вулкана.
А на следующий день, когда он дожидался Клэр на площади перед гостиницей, сюрприз ожидал его самого. — Марк Евгеньевич,—услышал он робкий голос. На фоне стрекочущего фонтана перед ним стоял плюгавый солдат пограничных войск со школьным портфелем в руке — из тех, кого тянет, по жалостливой русской традиции, назвать «солдатиком».
— Простите?—сощурился Марк.
— Марк Евгеньевич,— солдатик переминался с ноги на ногу,— я вас сразу узнал...
— А я вас что-то...—начал Марк, но тут же, вскочив, солдата обнял и даже расцеловал. — Петька!
Петя Скворцов был тем самым принципиальным уклонистом, о котором рассказывал отец Марка заезжему американцу в баптистской церкви. Марк «помнил его в сером пиджачке и бумажных брюках из комиссионки и теперь с веселым любопытством рассматривал, как сидела на отцовском протеже военная форма. Сидела, надо сказать, ужасно. Мундир топорщился, на голенищах пыльных сапог образовались стойкие складки, а подворотничок, надетый, видимо, утром, сплошь покрывали черные пятна.
— Рассказывай,—заторопил его Марк,—ты в увольнении? Из церкви?
— Меня в другую часть переводят, — понуро отвечал Петя, извлекая из портфеля какие-то бумажки. —Майор постарался.
— Это еще что? Отец говорил, у тебя все на ять. Шпионов, шпионов-то—много изловил?
— Никого я не изловил, Марк Евгеньевич,—вздохнул Петька.—даже ни одного учебного не засек. Заклевали меня там совсем. Перевоспитывать, понимаете, решили. Сержант наш...—Он в сердцах махнул рукой.
— За что он тебя?'
— Известно, за что. У меня личное время. Сижу на койке, Библию читаю, а он, как клещ,—религия, дескать, опиум для народа, поповские выдумки. Наряды на меня сыплются как из ведра. По воскресеньям с кухни не вылезаю, на службу в Ленинакан забыл, когда и ездил. Ваня, говорю, где же у тебя совесть? А он взъелся. Я, мол, таким, как ты, не Ваня, а товарищ сержант. И ты со своей религией мне хуже врага, я бы с тобой в разведку не пошел. Ты присягу принять отказывался, служишь из рук вон, и будь моя воля, я бы тебя этими вот руками...
Марк с содроганием представил себе жилистые красные кулаки неведомого сержанта.
— И чем же все кончилось?
— Плохо кончилось,—сказал Петя, глядя в землю.—Я его не виню, я за него каждый день молился, что ж, значит, у меня у самого веры мало. А недели две назад прислали ему одеколона два пузырька. Он выпил, стащил у меня Библию из тумбочки и перед всем отделением на листочки и разодрал. Ты, говорит, эту книгу уже прочел, хватит с тебя, а она за границей издана на деньги ЦРУ, и терпеть ее в Советской Армии нельзя... Ну и...
— Я бы не стерпел,—сказал Марк.
— Вот и я не стерпел,—вдруг улыбнулся Петя. На месте одного верхнего резца у него зияла дыра. — А вышел с губы — уже приказ о переводе, это майор меня пожалел, мог ведь и под трибунал подвести. Через два часа еду в Тбилиси, а уж оттуда — не знаю куда. Как вы думаете,— он посмотрел в глаза Марку,— большой был грех?
— Я тут не судья,—весело сказал Марк,—но, знаешь, есть один замечательный русский поэт Александр Галич, так он считает, что Христос учил не столько обыкновенному милосердию, сколько жалости к поверженному врагу. Так что мотай на ус. Ах, Петька, а я-то думал, ты уже и сам в сержантах! Отец так тебя нахваливал... и майор ваш, говорил, не в претензии...
— Майор-то как раз меня выручал. Мы с ним даже о вере разговаривали. А Евгению Петровичу, конечно, я не мог всего писать. У него своих забот много, его беречь нужно. Как он там в Москве?
— Все по-старому.
— А Андрей Евгеньевич?
— Вот у него плохо, — отвечал Марк с неожиданной откровенностью.—Он написал книгу, ее напечатали за рубежом, и ему теперь грозят крупные неприятности.
