ответствен за то страшное время.
— А после войны? — спросил Петя Шухмин и вздохнул, словно сбрасывая с себя какой-то груз.
— Банд хватало, — тоже невольно вздохнув, ответил Цветков. — Война, как водится, дала высочайший скачок преступности. Да и оружия по стране ходило тьма. А тут вскоре и амнистия бездумная добавила, в пятьдесят третьем. Не реабилитация, то честных людей на волю выпускали, а амнистия. Уголовников всех подряд повыгоняли. И конечно, новый скачок.
Впервые, кажется, Цветков разрешил себе в разговоре со своими молодыми сотрудниками вспомнить то жестокое и слепое время, точнее, не вспомнить — он и не помнил его, пацаном был, — а упомянуть по рассказам других, уцелевших, все переживших и ничего, конечно, не забывших. «В конце концов, все надо знать и помнить, — подумал Цветков. — Все, что было, хорошее и плохое. А то так и повторить будет легко. Нет, нет, всем надо знать. А этим особенно».
— Да-а, времечко, — протянул Игорь Откаленко и с усмешкой спросил: — А после войны тоже ждали, пока по вас выстрелят?
— Иное время, иные песни, — сказал Виталий.
— Песня у нас теперь одна — соцзаконность, — сухо возразил Цветков. — И ни на шаг от нее, хоть умри. Ну ладно, — он хлопнул ладонью по столу. —
— К делу, милые мои. Ты, Лосев, возьмешь на себя поезда, вокзал, все станции. Тут большая группа действовать должна. Работу надо провести быстро.
— Слушаюсь, — ответил Лосев. — Подключим железнодорожных коллег. Сегодня же опросим бригады всех трех поездов. Завтра по станциям.
— Вот так, — одобрил Цветков и продолжал: — Путь той машины от вокзала до двора ищет… Ну, давай ты, Денисов. Дело тонкое. Не сбейся. Путь там не один, конечно. Счет веди на минуты. И обстоятельства дела учти. Ну да ты сообразишь, я надеюсь.
— Соображу, Федор Кузьмич, — очень серьезно подтвердил Валя.
— Та-ак, — удовлетворенно произнес Цветков. — А вот Откаленко займется стоянкой у вокзала. Сам на нее указал. Остальное определит Лосев. Сейчас у нас… — Цветков взглянул на миниатюрный будильник, стоящий на столе. — Время подходит. Так что в бой.
Все шумно поднялись со своих мест и потянулись в коридор, на ходу закуривая и сдержанно переговариваясь между собой.
Шухмин подошел к Виталию.
— Тебе с вокзала звонили, где ты сегодня был. Я спешил и не понял, но вроде они там кого-то задержали.
— Ого! — обрадовался Виталий. — Кто звонил, Войцеховский?
— Вроде он. Слышно было плохо.
— Ну-ну. А я уже было в нем разочаровался.
— Ты давай звони, — усмехнулся Петр. — А потом очаровывайся.
Вскоре после отъезда Лосева Войцеховский снова отправился в буфет к Марии Савельевне, дождался, когда она отпустит последнего покупателя, и строго сказал ей, глядя при этом куда-то в сторону:
— Вы в какое же меня положение ставите, уважаемая Мария Савельевна? Да еще перед моим коллегой из города. Я что, по-вашему, поборами занимаюсь?
— Я такого и не говорила вовсе, чего выдумываете? — агрессивно отрезала та. — А насчет финской колбаски сами знаете.
— А вот это, к вашему сведению, не побор, — вскипел Войцеховский, и вытянутое вперед лицо его с бусинками-глазками и топорщившимися под длинным носом черным усиками стало еще больше походить на рассерженного зверька. — Это, если на то пошло, любезность ваша была. Но теперь я сто раз подумаю, прежде чем к вам обратиться. Увидите.
— На сто первый, значит, только придете? — безбоязненно съехидничала буфетчица.
— Но-но, язык попрошу не распускать! — прикрикнул на нее вконец обозленный Войцеховский. — Я вам не советую с милицией ссориться. А то возьмусь за ваши дела всерьез, и кто останется на своем месте, а кто… Это мы еще посмотрим.
— Эх, Дмитрий Иванович, Дмитрий Иванович, — шумно вздохнула Мария Савельевна, поспешно меняя тон и толстой своей рукой устало вытирая пот со лба. — Я что ж, вы думаете, не понимаю? Каждый хочет жить лучше, чем живет. Закон природы, я вам так скажу. И потом, есть глаза, они все вокруг видят. Один языком зарабатывает, другой головой, третий руками. А легче всех, ясное дело, первый, ну, третьему-то и обидно. Уж так человек устроен, от природы.
— Эта философия вас до добра не доведет, предупреждаю, — строго и неприязненно объявил Войцеховский. — Не наша эта философия. Так что все. Я к вам больше не приду, не рассчитывайте. Но и вы…
— Вот вы не придете, а этот молодой человек, придет, из города, — усмехнулась Мария Савельевна. — И у меня, возможно, будет что ему сказать.
Она, очевидно, решила приобрести защитника.
— Уже, значит, чего-то вспомнили? — насторожился Войцеховский.
— Не уже, а вспомню.
— И что же вы вспомните, интересно знать? — с тонкой, понимающей улыбкой спросил Войцеховский. — Поделитесь.
— А я еще не знаю, что вспомню, — дерзко ответила Мария Савельевна. — Там увидим.
Но Войцеховский, какой он ни был стяжатель и ловкач, обладал, однако, бесспорным оперативным чутьем. Он сразу же определил, что буфетчице уже есть что сообщить нового. То ли она в самом деле что- то вспомнила, то ли утаила в первом разговоре, дела это не меняло. И Войцеховский решил непременно и немедленно это узнать и, если удастся, первым доложить, да не Лосеву, а, обойдя Лосева, сразу кому- нибудь из начальства, лучше всего прямо в МУР. «И делу пользу, да и мне кое-что должно отломиться», — решил он. Вообще себя Войцеховский не забывал ни при каких обстоятельствах. Оправдывался он при этом тем, что не он один такой, все такие, для всех на первом месте всегда своя выгода, свой успех и свои проблемы, решительно для всех, других людей он вокруг не видел. А в ком он все-таки этого не обнаруживал, то приходил в невольное восхищение: вот ведь как человек ловко маскируется, ну надо же!
Однако при всем том Войцеховский был пока что не на плохом счету и числился даже в резерве на выдвижение, ибо его неуемное стремление отличиться, энергия, сметливость, исполнительность и бесспорное оперативное чутье отменно помогали ему в работе. Сам он уже примеривал себя к должности начальника отделения уголовного розыска на вокзале, это для начала, конечно, как первый шаг. И должность эта, надо сказать, уже маячила перед ним вполне реально. Дело в том, что сегодняшний начальник отделения при всем том, что был человеком знающим и добросовестным, любил, однако выпить, и хоть делал это, естественно, не на работе, а дома, притом в узком, дружеском кругу, и отнюдь не часто, нехороший слушок, однако же, проник в отдел. Так, знаете, как легкий сквознячок, неведомо откуда взявшийся. Разное говорили: то ли сам начальник выпивает, то ли кто-то за его здоровье, то ли прямо на работе, то ли дома, то ли в праздник, то ли в будни, — но вроде бы что-то в этом роде, хотя точно никто ничего не знал и значения слушку не придавали. А тут с пьянством дело круто пошло. И Войцеховский, сразу насторожившись и, конечно, обрадовавшись, не только досконально обо всем проведал, что в общем-то особого труда не составляло, но, главное, сумел найти самый подходящий момент, чтобы довести это до сведения начальства, при этом, конечно, сильно и незаметно сгустив краски. Теперь нужен был всего один, самый малый толчок, один-единственный, но уже с другой стороны, это Войцеховский чувствовал точно, чтобы заветное назначение наконец состоялось. И вот такой случай сейчас сам шел в руки.
— Вот что, Мария Савельевна, — сказал он с подкупающей прямотой и доброжелательностью. — Зачем нам с вами ссориться, скажите? Кому от этого, извините, польза? Вам, что ли? Не думаю и не надеюсь. И не мне тоже. Ну, брал я у вас иной раз дефицит. Признаю, брал. Но разве я один такой? За что же меня казнить, скажите?
— Да что вы, Дмитрий Иванович! — впервые за весь разговор по-настоящему смутилась Мария Савельевна и энергично махнула толстенной рукой, словно отгоняя какое-то наваждение. — Бог с вами! Да
