то бездарных чертежах?' А мать суетилась вокруг, приносила нам чай и бутерброды, и с видимым удовольствием наблюдала за трудами 'своих двух мужиков'.
Наводить уют в новом жилье оказалось не столь легким занятием - в цементные стены не забивался ни один гвоздь, включая даже победитовые, а когда отец раздобыл дрель с алмазным сверлом, бетон то вовсе не сверлился, то откалывался огромными кусками с противоположной стороны стены. Кое-как удалось повесить новые занавески (модерные, между прочим, с какими-то жирафами и кувшинами на фоне льняного цвета), кое-как были, наконец, установлены шкафы и шкафчики на кухне (правда, один из них, тот самый, что единолично вешал на железные петли ваш покорный слуга, через два дня рухнул, едва не покалечив Аленку, но был водворен на место), долго распаковывалась посуда и кастрюли, и в один прекрасный день отец торжественно подсоединил к розетке свою гордость и едва ли не единственный предмет, который принадлежал в семье лично ему - двадцатирублевую электрическую кофеварку. Господи, как было хорошо. Мы уселись с ним за шаткий раскладной столик, облицованный розовым (серого в продаже не было) пластиком в мелкий синий цветочек, и я осмотрелся: кухня была, что греха таить, крошечная, зато, нашими многодневными стараниями, уютная, а главное - своя, и новоприобретенные табуретки представляли собой чудо инженерной мысли - всякая открывалась, и содержала в себе как бы небольшой ящик для хранения мыла, соли, щеток и иных хозяйственных мелочей, суля устроенность быта и порядок.
'Вот так-то, сын, - он весело посмотрел на меня, - теперь никакие соседки не будут жаловаться, что я развожу вонь, когда жарю свой кофе на кухне, а ты устраиваешь кошачьи концерты. Так?'
Но и ему, как несколько дней назад сестре, повторил я, что не будет больше кошачьих концертов, что я рад переходу в новую школу, где никто не знает о моем увлечении, и что мне уже пора думать о поступлении в институт, и уж, разумеется, не на департамент эллоноведения, где конкурс - едва ли не двадцать пять человек на место, а потом - предлагают работу в библиотеке или в институте, за сто двадцать рублей в месяц и никакой возможности карьеры.
'Глеб не кончал никаких департаментов эллоноведения', - сказал отец.
'Это его личное дело, - сказал я в запальчивости. - Я, например, абсолютно не желаю из-за этой несчастной экзотерики угодить в армию. А ты прекрасно знаешь, что стоит мне провалиться в институт, и загребут, как миленького, и не надо меня уверять, что армия означает дисциплину и сделает из меня настоящего человека. Я и так настоящий человек, и в солдафонстве твоем не нуждаюсь.'
'По крайней мере, купить тебе новый абонемент?' - медленно спросил отец.
'Слушателем может быть всякий, - сжалился я, - только запомни раз и навсегда, что меня это ни к чему не обязывает, и что во Дворец пионеров я больше не ходок.'
'Раз и навсегда, - повторил отец. - Ну и пижон же ты, Алексей Борисович. Хотя бы позвони Веронике Евгеньевне, чтобы она не извелась. Телефона у нас теперь нет и долго не будет, в школу тебя перевели другую. Как она тебя найдет?'
'Постараюсь, - буркнул я, впервые в жизни отхлебнув отцовского кофе и чувствуя, как сердце мое начинает сходить с ума. - Пускай отдаст мое место схоластика Зеленову. И не вздумай, пожалуйста, вывешивать в этой квартире мою грамоту. Придет кто-нибудь из новой школы, увидит, а я не хочу.'
'Ладно, - легко согласился отец. - Думаешь, мне доставляет удовольствие сверлить эти дырки?'
'Кстати, что в чемоданчике, папа? Это тот самый, - вдруг вспомнил я, - что привезла тогда бабушка?'
'Ты ведь только что сказал, что не желаешь об этом ничего слышать. Ну и слава Богу. Занимайся, чем хочешь, а архив дяди Глеба я на днях отнесу в комиссию по творческому наследию. Благород Современный уже несколько раз звонил. А Жуковкин-старший предлагает в два раза больше денег. Если честно, мне даже сказали, что мы не имеем права держать дома такое сокровище.'
'А народный скульптор, значит, может держать у себя чужой семейный архив? - съязвил я. - Очень красиво. Знаешь, - я поглядел в сторону, где лежали на полу завернутые в газету стопки тарелок и блюдец, - мне, пожалуй, все-таки хотелось бы сначала посмотреть на эти бумаги.'
'Они интересны только специалистам, - сказал отец. - Это отрывочные записи, наброски, все относится ко времени, когда Глеб еще жил с нами в Оренбурге. Основной архив в любом случае уничтожен.'
Неслышными шагами вошла на кухню мама и стала у притолоки, прислушиваясь к нашему разговору. Смеркалось. Наши окна выходили на закат, игравший сегодня всеми оттенками багрового - ни капли янтаря, ни единого развода праздничной киновари не было на этом грозном,стремительно темнеющем небе с арамейскими письменами узких, прихотливых облаков. На горизонте, за неряшливо разбросанными белыми коробками, чернела березовая роща, а еще дальше - грохотали по кольцевой дороге бесконечные военные грузовики. Перевезенные из палисадника настурции мама пересадила в ящик с землей, прикрепленный снаружи к нашему окну. В первые дни цветы пожухли, однако вскоре ожили и расправились - и даже заново высаженный в уголке ящика кресс-салат рос с такой же скоростью, как раньше, не обращая внимания на то, что корни его, по сути дела, висели в воздухе.
'Я думаю, Алеша, тебе нет смысла разбираться в этих бумагах, - вздохнула мама. - Ты сам говоришь, что охладел к своим эллонам, ну и, может быть, не стоит зря себе морочить голову. Отец прав - пускай ими занимаются специалисты. Жуковкину их отдавать, наверное, не стоит... деньги, в конце концов, не самое важное в жизни... а в библиотеке им самое место.'
'Знаешь что, мама, - вдруг заявил я, - буду ли я заниматься экзотерикой, не буду ли - решительно все равно. Но вы не имеете права меня лишать этого архива. Когда он окажется в отделе рукописей и редких книг, мне никогда в жизни не дадут к нему доступа.'
Сощурившись, отец встал с табуретки и прошел в комнату, и тут же вернулся с небольшим плоским ключом в руке.
'Читай, - сказал он, - читай, мальчик. Вреда от этого, во всяком случае, не будет, Лена.'
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
На следующие зимние каникулы я отправился со своими новыми одноклассниками в Ленинград. Мы с должным почтением задирали головы к лепным потолкам Эрмитажа, любовались позеленевшими клодтовскими конями, в канцелярских магазинах покупали редкие в Москве шариковые ручки местного изготовления, а вечерами тайком от преподавателей пили портвейн за рубль семьдесят шесть - но мне запомнилось другое. Послушно зашли мы вслед за экскурсоводом в Петропавловскую крепость, забрели в собор, поглазели на вооруженных автоматами охранников Монетного двора, на медные листы с пробитыми дырками размером с пятак, с две копейки, три; затем на очереди стоял Алексеевский равелин, коридоры которого были в познавательных целях украшены плакатами и диаграммами, а в одной из камер бедовало, сидючи на железной постели с соломенным матрасом, весьма натурально исполненное чучело заключенного (манекен тюремщика при этом сосредоточенно заглядывал в глазок). Я опечалился: слишком свежи в моей памяти были рассыпающиеся бумаги из бабушкиного чемоданчика, которые, ни словом о тюрьме не упоминая, именно туда в конце концов привели своего автора. Вряд ли его удостоили одиночной камеры, ведь в ней сквозит оттенок уважения к заключенному, а век уже стоял другой, и в момент ареста (это я понимал уже тогда) на всю оставшуюся жизнь терялся статус гражданина. Романтические идеи, однако, сильны в нас, и впоследствии, невесть почему иногда представляя себя арестованным, я думал об Алексеевском равелине, а не о прозаических нарах на двадцать человек.
Или это отступление излишне? Почему пятнадцатилетний подросток должен размышлять о тюрьме, не ведая за собой никаких особенных преступлений, кроме, быть может, преступлений мысли, за которые, слава Богу, уже не сажали в те годы? Однако же бумаги Ксенофонта (за исключением рыжей тетрадки полностью вошедшие в состав недавнего двухтомника) были густо пропитаны духом Алексеевского равелина: из тюремных краев явился в Оренбург Семен Семенович и несколько его друзей, ютившихся в покосившихся беленых домишках Кайсацкой слободы, и в тех же краях бесследно сгинули они, когда пришел
