'В Международный?' бестактно спросил я.
'Что ты, аэд, - раздался вдруг из прихожей голос самого Безуглова, - кто ж меня возьмет в Международный с такой анкетой. Двенадцать полновесных лет получил мой папаша. Строгого, прошу заметить, режима.'
Ваня вошел в комнату и поставил рядом с квадратной бутылкой свою, недорогого портвейна.
'И все друзья разбежались, как водится, и все вернейшие товарищи в парткомах институтов теперь и смотреть на меня не хотят, - он достал из кармана перочинный нож и одним движением сорвал с бутылки пластиковую пробку.
'Может быть, начнем с моей, Ваня?' - спросил Некрасов.
'Благодарю сердечно, - отвечал Безуглов, - попили импортного, потешились. Нам вашего не надо. Мы теперь казанские сироты, и сами пролагаем себе дорогу в жизни'.
'И проложишь,' - вдруг сказал я.
'Не сомневайся, Татаринов, - он налил нам всем по пол-стакана, и залпом, не чокаясь, выпил свою порцию. - Вкусно. И главное, не ворованное.'
'Это - тоже не ворованное', - Некрасов все-таки открыл свою бутылку.
Удивительно быстро захмелел Иван от первых же ста граммов, и пальцы его, только что сжимавшие гобеленовую обивку дивана, расслабились, и взгляд прекратил блуждать по комнате.
'Диалектика, как учил нас милейший Антон Петрович, - сказал он. - Если учесть, что система устроена так, чтобы грабить народ во имя идиотской масонской идеи, то твой фирмовый напиток, несомненно, ворован, как и зарплата твоего папаши.'
'Ты тоже приносил такие когда-то', - сказал Коля, несколько побледнев.
'А те были дважды ворованные - во-первых, как объяснялось выше, и во-вторых, согласно нашему советскому суду, который даже сам Борис Михайлович Лерман не сумел убедить в обратном,' - он налил себе еще портвейна, и ожесточенное его оживление вдруг угасло. 'Не будем об этом, друзья мои. Не все в мире сволочи, в Плехановский меня все-таки взяли. Через каких-то пять лет стану заштатным бухгалтером, и буду получать честные сто десять рублей зарплаты, а с премиальными и прогрессивкой, даст Бог - и все сто сорок. Будешь мне, Некрасов, письма из-за границы присылать?'
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Мой компьютер, мой обожаемый портативный 'Макинтош', как и следовало ожидать, приказал долго жить - и где! - в самом сердце Средней Азии, в предгорьях Памира, где волей отца народов был некогда воздвигнут прямоугольный город с невысокими, однако ладными оштукатуренными домами, поставлены памятники деятелям местной культуры и высажены дивные фиолетовые ирисы на обширных площадях. По ночам с угрюмых гор доносятся одиночные выстрелы, и у входа в гостиницу стоит тупорылый бронетранспортер; впрочем, солдаты местной армии внутри этой машины дружелюбны и, обнажая в усмешке кто золотые зубы, а кто и отсутствие зубов, жестами показывают, что не прочь бы сфотографироваться на память со своими 'Калашниковыми' наперевес. Телефоны не работают, если не считать кратких истерических звонков, которые время от времени издает среди ночи мой аппарат. Подымая трубку, я обычно слышу краткие гудки на фоне помех, реже - мужской голос с сильным акцентом осведомляется, дозвонился ли он в районо, и я, вежливо указав ему на ошибку в наборе номера, вешаю трубку в недоумении и смутной тревоге - стоит ночь, поют хохлатые птицы среди каштанов парка имени Ленина, если в городе и есть районо, то оно давным-давно закрыто, и не созывает ли таинственный абонент бородатых инсургентов в нестираных чалмах, не кинутся ли они этой же ночью на нашу гостиницу, не сомнут ли хилый заслон российских миротворческих сил? Вот о чем надо бы писать, подсказывает мне Иблис, вот тебе предмет для интриги, которая заставит замордованного читателя забывая о превратностях перехода к рыночной экономике, лихорадочно перелистывать желтоватые страницы массового издания - но я не поддаюсь Иблису, и оставляю описание нынешних времен другим, более молодым и зубастым - сам я умею говорить только о том, что давно прошло или вот-вот пройдет, а за это, к сожалению, не полагается ни славы, ни денег.
Мой 'Макинтош' умер. Когда я включаю его, трогательное изображение улыбающегося компьютера на его экране через две-три секунды сменяется мигающим вопросительным знаком. По дороге сюда, в другом среднеазиатском городе, где нет перестрелки, а горы на горизонте не черны, как здесь, но девственно белы, я отыскал открывшееся на днях представительство компании 'Эппл', но немногословный техник, сам стесняясь своей неопытности, после получаса бестолковой возни с моим верным другом только развел руками. Обидно: я уже перевалил за середину своих воспоминаний, следовало бы продолжать с удвоенной скоростью, а я за последние годы решительно разучился держать в руках перо. Что ж, выхода нет - и если существует мир незримый, который на языке физики называется миром слабых взаимодействий, а в обиходе именуется потусторонним, то компьютер мой, возможно, почувствовал разлад моей души и отказался мне помогать, чтобы дать сердцу время успокоиться.
Но здесь не место искать покоя, размышляю я, ранним вечером блуждая по аллеям парка имени Ленина со случайной знакомой из местного университета, которая в незапамятные времена слышала мое настоящее имя, и теперь, после немногословных историй об ужасах едва миновавшей войны, упрекает меня в разбазаривании собственного таланта. (Стоит ли упоминать о том, что в Среднюю Азию я приехал по делам, даже отдаленно не связанным с экзотерикой). Из неосвещенной аллеи доносится расстроенный перебор семиструнной гитары: некто невидимый в сумерках пытается подобрать 'Гори, гори моя звезда', и каждая фальшивая нота заставляет меня вздрагивать. Перед дивной скамейкой сталинской парковой архитектуры, в профиль выгнутой, подобно лебединой шее, и покрытой добрыми десятью слоями масляной краски, так что на поперечном распиле обнажилось бы строение, подобное годовым кольцам дерева, до сих пор высится памятник вождю мирового пролетариата. Гранитный вождь не вышел ростом даже против своего не слишком высокого оригинала, зато вознесен на огромный постамент, облицованный лазурной, белой и желтой керамической плиткой, сливающейся в весьма замысловатый восточный узор - опять же, едва различимый за недостатком света. Кое-где плитка отвалилась, обнажив неровную поверхность цемента, отдаленно похожую на лунный пейзаж.
- Так что же случилось с Михаилом Юрьевичем? - напоминает мне моя спутница.
Может быть, этот жаркий весенний город, этот парк с анахроническим монументом - лучшее место для воспоминаний о временах минувших, ибо так же точно опадала тогда керамическая облицовка с высотного здания Университета, и администрация, пойдя на значительный расход, установила по периметру небоскреба широкую металлическую сетку, в которой действительно можно было увидать несколько отвалившихся в разное время плиток. В этом выпавшем из течения времен городе, как и в те времена, развернуты на зданиях алые транспаранты, призывающие новыми трудовыми успехами встретить надвигающийся всенародный праздник - выборы президента, когда девяносто девять процентов населения радостно явится к избирательным урнам (где, как уверяют укрывшиеся в Москве оппозиционеры, в тот день будут отпускать сахар и муку по государственной цене, по два килограмма в одни руки). Что помешает избирателям, получив муку и сахар, проголосовать против, неизвестно, но, по достоверным прогнозам, за президента отдаст свои голоса ровнехонько девяносто девять и пятьдесят одна сотая процента этих счастливцев. Я вспоминаю свои первые выборы: актовый зал моей бывшей школы, убранный красными полотнищами, принарядившуюся маму с лицом оживленным, но как бы и растерянным, как бывает у хозяйки дома, когда задуманный праздник не слишком удается. Нам выдали напечатанные на оберточной бумаге бюллетени; мама бросила и свой, и отцовский в обтянутую кумачом урну, а я, дабы полностью использовать дарованное Конституцией право, удалился с полученной бумажкой в кабинку для голосования, и задернул за собой штору того же густо-алого цвета, но с глубиной, свойственной одному только бархату. Почему-то в нашем Богом забытом районе баллотировался отец Коли Некрасова - и некоторое время я всерьез размышлял, не вычеркнуть ли мне из бюллетеня эту единственную фамилию, но затем, вздохнув, вышел из
