Нянечка
Нянечку мою звали няня Грунта, а полное имя, говорила она, — али Агриппина, али Аграфена, как хотите, так зовите.
В Агриппине слышался кашель и температура, так что мне больше нравилось Аграфена — со спрятанным в ней графом, а за ним выстраивались бояре да дворяне, — терема высокие, сады зеленые, конь верный, седелечко черкасское, подпружечка бухарская, двенадцать подпруг шелку шемаханского: шелк не рвется, булат не трется, яровитское золото на грязи не ржавеет.
Нянечка была старенькая, хрупкая, с белыми волосами, лицо у нее было детское, курносое, так что и место ей было среди детей, — каши да горшки, и это было как-то само собой понятно.
Дышала она со свистом: мучалась астмой.
Уходила в ванную, к дровяной колонке, курить астматол: отрывала от газеты квадрат, насыпала коричневую труху, сворачивала трубой и, сгорбившись на низкой скамеечке, пускала в печную заслонку клубы тяжкого дыма. Потом в детской, подняв глаза к иконе Матушки-Заступницы, просила скорой смерти.
В останках газеты, если поискать, всегда можно было найти интересную картинку.
Например, «юмореску Ю. и Л.Черепановых» — представлялось, как они вдвоем, Ю и Л, высунув кончики языков, старательно рисуют смешное, про пьяниц: «Сорок градусов на солнце и… сорок градусов в тени!» (это как три дядьки спрятались за ларьком и пьют водку из огромной бутылки).
Или карикатуру Кукрыниксов про дядю Сэма: «подНАТОрели…» или же «КаНАТОхо-дец», изображавшую звездно-полосатого Кощея с атомной бомбой под мышкой, бредущего по проволоке над пропастью куда-то туда.
И в нарядной книжке-раскладушке с картинками про Лукоморье точно такой же тощий Кощей, он же дядя Сэм, он же Иван Грозный, только что убивший своего сына, чах над златом, скрючив пальцы, уставив в никуда безумные, круглые, покрасневшие от тысячелетней бессонницы глаза, а на другой странице сохла на ветке русалка с хулиганской мордахой безотцовщины, а еще на одной у цветного окошка сидела царевна Ненаглядная Красота — «из косточки в косточку мозжечок переливается», а еще на другой стояла избушка без окон без дверей, на куриных ножках, на бараньих рожках, а в той избушке «на печи, на девятом кирпичи, лежит баба-яга костяная нога, нос в потолок врос, сопли через порог висят, титьки на крюку замотаны, сама зубы точит».
Ну а на последней странице, конечно, под дубом лежал сам Пушкин, — «что за прелесть эти сказки», — прекрасный как персидский царевич, и занимался обработкой фольклора в союзе с котом. По радио пели: «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью». Какую? Которую? Да слыхали ли эти люди сказки?
Няня Пушкина знала: «давно, давно ты ждешь меня!., уж как он свою нянечку любил!» и сама была из пушкинских мест. «Псковская область, город Луга, станция Плюсса», — повторяла она мечтательно.
Было ей шесть лет, когда погожим летним днем все взрослые ушли на покос, и младенцы, оставшись без присмотра, плакали по избам. Того и гляди, налетят гуси-лебеди!
Маленькая няня собрала младенцев, разложила на траве-мураве, баюкала, поила водой ключевой, показывала ладушки. Вечером воротились бабы, хватились детей, бросились на улицу, не чуя ног — глядь, сидит на траве наша нянечка, а рядом, целые и невредимые, спят дети. Печка-печка, укрой меня!
После этого пришел к няне во сне Христос и сказал ей, что судьба ее — всю жизнь смотреть за чужими детьми, а своих детей у нее никогда не будет.
Так и вышло.
Была она упрямая, взрослых не любила, «заграницу» боялась.
— Комар с Америки летит, — осуждающе говорила она.
— Ну что вы, няня, чепуху какую несете, — возмущались взрослые.
— А я вам не чепуху, а точно говорю. И в газете писали.
— В какой газете?!
— А вот тут… Куда я ее дела-то… Писали: приходит одному председателю колхоза посылка. С Америки. А на ней написано: «открыть только на колхозном поле». Ну он, не будь дурак, конечно отнес ее в правление, двери приткнул, постелил на полу чистую простынь, а уж только потом посылку-то и открыл… А из нее — черви…
Взрослые пожимали плечами и объясняли детям, что малограмотная няня, наверно, имела ввиду колорадского жука.
Но они же не жили в детской, не разглядывали книжки-раскладушки и не знали, какие сказки говорил народ — коту ученому, кот — Пушкину, Пушкин — свету.
Они не рвали газету на квадраты и не заметили, или не узнали Кощея, идущегопо проволоке на восход ясна солнышка, туда, где по синю морю плывет Василиса-царевна в серебряной лодочке, «золотым веслом попихается», а вот няня-то его узнала сразу.
Ведь святая Русь с кикиморами и белыми лебедушками — она как раз вот тут, посередке, вот где мы с вами, по дороге на восход ясна солнышка, по пути в тридевятое мухоморное государство, где в избушке, из угла в угол, лежит баба-яга!
А вокруг той избушки тын да плетень, а на плетне черепа человечьи — Ю. и Л. Черепановы зубы скалят!
А на западе и солнышко гаснет, и море там темное и буйное, а в нем — Чудо-юдо Беззаконное, а из дальних земель Вихорь налетает, налетают змеи трехглавые и шестиглавые, червь да комар!
А насчет огнем сжечь, пеплом развеять, головней покатить — кому знать, как не няне, чью милую Плюссу сожгли в эту войну дотла, вместе со всей няниной родней.
А не впервой!
Еще княгиня Ольга ходила на Лугу походом, все потоптала.
Тут знай поглядывай! Тут и спорить нечего!
Ей-то понятно было, что по лесу, шумя и треща, ходит Лихо одноглазое: на одной ноге, в деревянном сапоге, костылем подпирается, страшно ухмыляется; что ходило оно тут и тыщу лет назад, и две; и сколько лет ни пройди — оно все так же будет ходить, и трещать, и ухмыляться; что страшиться надо и сумерек, и серого волка, и кукрыниксу, и прохожего человека.
А ей велено детей стеречь — и стережет. А ей сказано беречь — и бережет.
Только вот не уберегла Жоржика и Ко-тю, когда люди, сделавшие сказку былью, расстреляли их родителей, а самих увезли куда-то.
Видно, за грехи ее, за нянины.
Во что она больше верила, кому отчаянней молилась?
В светлице, возведя глаза вверх — образу Девы безгрешной, которой Отец Небесный все же послал ребеночка.
В баенке, склонивши голову к полу — дровяной печурке, древнему очагу, языческой помощнице. У верхних сил просила смерти, у нижних — здоровья.
Псковские — они же на перекрестке живут, на границе миров, у лукоморья. У них все перемешано. Там лес и дол видений полны.
…Потом она полезла на стремянку подлить масла в лампадку, упала и расшиблась. Отнялись ноги, пропала речь.
А через две недели встала с постели здоровой, и астма ее пропала, и выбросили ас-тматол, и сломали печку, заменив ее газовой колонкой, и обои в детской переклеили, а икону забыли повесить на прежнее место, и она куда-то подевалась.
И родились новые дети, такие же непослушные и плаксивые как и прежние, и уже на них она привычно и любовно ворчала: «Ироды… лешие… олухи царя небесного… придет серенький волчок… придет медведь… придет бука… голубка, говорит, ты моя дряхлая… голубка… давно, давно ты ждешь меня… храните нас, святые угодники!»
