оттуда было рукой подать до санаторного лагеря, где отдыхала Ирина.
Оба они приехали к Дубравиным за три часа до отхода поезда в Москву. Пока Александр помогал Ирине укладывать в сумку еду, Магда и Леонидов оставались за столом. Он докуривал свою последнюю сигаретку и смотрел на Магду, сидевшую напротив. Ему подумалось, что она вконец устала и удручена в связи с болезнью Владислава. Леонидов мучился оттого, что не мог отыскать слов, которые могли бы приободрить Магду, а когда, как показалось ему, он их нашел, вернулся Александр, уже отнесший в машину багаж, и напомнил, что такси ждет. Леонидов притушил сигарету и, низко нагнувшись к руке Магды, поцеловал ее. Прощаясь, он выразил надежду на скорую встречу — мало ли каких дел не бывает в Москве, — и уж во всяком случае Магда и Александр, по его мнению, должны обязательно приехать в свой очередной отпуск в Подмосковье!
Леонидов и Александр ушли к машине, а Магда продолжала сидеть за столом, сложив руки под подбородком. Она сидела тихо и неподвижно, не думая ни о чем определенном. Временами наплывали обрывки каких-то мыслей, но тут же исчезали. А внутри сама по себе звучала заунывная и незнакомая, будто сочиненная ею самою мелодия, которая точно так же, как мысли, то обрывалась, то появлялась вновь. Порою Магде чудилось, что это не она, а кто-то другой ведет мелодию, кто-то другой тоскливо подвывает где-то за окном. Магда злилась на сковавшее ее слабоволие, на безразличие ко всему, пыталась отрешиться от непривычного для нее состояния, но ничего не могла поделать с собой.
Спустя три месяца Леонидов вновь приехал на Урал. Это была краткосрочная творческая командировка, и все дни ее он провел на заводе, где работали Владислав и Валерия. «Две большие разницы», — как он выразился, довелось увидеть ему. Он побывал в аду и в раю. К аду Леонидов отнес труд в горячем цехе, где всемогущим Люцифером предстал Владислав. Там сизые причудливые заготовки загружали в печи, извлекая из них точно такие же на вид, но, как уверял сверкающий глазами Владислав, в ином качестве.
На сборке все было по-другому. Девушки в белых халатах хлопотали по обе стороны конвейера. Каждая, словно в замедленном ритмичном танце, повторяла одни и те же движения. Ни одна не отвлекалась от работы, даже не косила взглядом в сторону Леонидова, но, как приметил он, работницы все-таки почувствовали присутствие в цехе нового человека. Шепоток побежал от одной к другой — спрашивали: не тот ли уж это актер, который играл роль генерала в балладе о гусарах и свата в фильме о денщике?
Леонидов не узнавал Валерию. У ленты конвейера стоял совсем иной человек — сосредоточенный, строгий, отрешенный от всего, что не было связано с агрегатом. Бригадиром на новой линии она стала не так давно и, казалось бы, совсем случайно. Сами сборщицы выдвинули ее на эту должность. Все прекрасно понимали, что не каждый может работать так четко и с таким трудолюбием, как она. За руководство бригадой Валерия взялась горячо. В первый же день она предложила бороться за звание лучшей бригады. Не все сразу поддержали ее. Некоторые сомневались: «Это, значит, и то будет нельзя, и это»…
— А что нельзя-то? Опаздывать на, работу? Брак пороть? Идти вместо дома в кабак? Так все это никому из нас не на пользу! Вот и давайте постараемся стать лучше, чем мы есть.
И ее бригада стала лучшей сначала на заводе, через год — в области, а теперь и по министерству.
Но главное, чему радовался Леонидов, это тому, что работал теперь и Владислав. Смог! Он совсем уже оправился от болезни, был энергичен и смел в решениях, а их в его должности, теперь уже заместителя начальника цеха, приходилось принимать чуть ли не ежеминутно. Какие сильные и умелые люди были вокруг него! Одни моложе, их было меньше, другие постарше, а иные с сединой в усах, старые кадровые рабочие, не пожелавшие уходить на пенсию. Леонидова приятно удивило умение Владислава руководить всеми этими людьми. Каждый, кто обращался к нему, слышал четкое распоряжение или совет и спешил исполнить то, что приказывал Владислав. Ему не было и тридцати, а он уверенно руководил этим огромным многолюдным цехом. Как узнал Леонидов, начальнику цеха, который теперь находился в отпуске, было тридцать пять. «Нет, что ни говори, — решил Леонидов, — есть кому передать эстафету, есть на кого положиться!»
Валерия тоже молода, а ведь и она с уверенностью верховодит в царстве сборщиц. С этим поколением все ясно: оно вплотную примыкало к отцам и дедам, знавшим энтузиазм, который ярко осветил тридцатые годы, трудности роста, прошедшим войну. Но что будет с такими, как Ирина и ее сверстники? Когда, наконец, повзрослеют они? Когда обретут ответственность в конечном счете за свое собственное будущее?
Эти раздумья пронизывали сценарий и пьесу Леонидова. Он и приехал на Урал, чтобы найти здесь подтверждение своим мыслям. Многие вопросы требовали ответа и, конечно, времени, а времени, как считал Леонидов, у него было мало.
Молодость, как он привык оптимистично рассуждать, заканчивалась, дальше наступала зрелость, но оставался слишком небольшой и ненадежный отрезок времени. Он представлялся каким-то неопределенным, незнакомым и потому — тревожным. Думалось, что главное дело еще впереди, а значит, и радости, новые, неизведанные, будут тоже, однако все это не утешало.
Почему человеку, даже старому, даже безнадежно больному, так хочется успеть сделать главную свою работу? Ради себя? Но много ли самому нужно? Ради престижа? Опять нет! Если здраво рассудить — что тебе до престижа в самом конце твоей жизни?! Тогда, может быть, для людей? Именно — для них! Человек и не думает порой об этом, а вершит свое дело до конца для людей и во имя их. Ради продолжающейся жизни.
После возвращения в Москву в жизни Леонидова потянулась цепь невезений. Первый удар нанес старый приятель Володя Долин. Собственно, этот удар нанес не он сам. Долин только передал Леонидову новость, немало огорчившую его. Накануне он побывал у Лизы. Она уже давно не только не заходила в Евгению Семеновичу, но и перестала звонить ему. Лиза и рассказала о намерениях Горшковича перекрыть все пути Леонидову к съемкам в каких-либо фильмах. Довод у него был один: человек, лишающий мать ее собственного ребенка, не разобравшийся в своей личной жизни, не имеет морального права представлять высокое гуманное искусство и воспитывать людей. Первыми к Горшковичу примкнули актеры, которых он пригласил на главные роли в многосерийном фильме. Автором сценария и постановщиком этого фильма был сам Горшкович. Поддерживали его двое коллег Леонидова, сценарист Кожарский и драматург Епифанов. При каждом удобном случае они осуждали его за высокомерие, пренебрежительное отношение к другим и эгоистичность.
Все, о чем успел рассказать Володя Долин за какие-нибудь двадцать-тридцать минут, пока он сидел у Леонидова, не могло оставить хозяина дома равнодушным. После того как Долин так же стремительно исчез, как и появился, Леонидов долго не принимался за работу, ходил из комнаты в кухню, курил одну сигарету за другой. «Относиться ко всему этому как к мышиной возне? — рассуждал он. — Пожалуй, это было бы неразумным, такие мыши могут съесть и кота. — Он с силой притушил сигарету, раздавив ее до табачных крошек. — Не подавились бы!»
Но что он мог предпринять? Пойти в Госкино, в секцию драматургов, наконец, в горком? Но с чем пойти? С жалобой? Нет, это было, выше его сил! Да и на что ему было жаловаться? На то, что его пьесу или сценарий забраковали? Или напомнить, что в свое время он, Леонидов, был принципиально против сначала пьесы Кожарского, а потом — Епифанова? И вот теперь-де они в отместку нападают на его произведения? А Горшкович, злоупотребляя служебным положением, слишком часто оказывается соавтором сценариев, по которым он снимает фильмы? Но точно таким же образом поступают и некоторые другие. И потом пойди докажи, что этот самый соавтор не предложил своих ценных и крайне необходимых режиссерских решений. «Он так видит!» — вот и весь разговор. Во всяком случае, дилетант в подобных сложностях не разберется, а судят обычно они. Все — по пословице: «Бог любит праведника, а судья ябедника». Но он, Леонидов, в роли ябедника выступать не может, а что касается бога, то, как говорится, на него надейся, а сам не плошай!
«Плошай не плошай, — подумал Леонидов, поудобнее усаживаясь в кресле у письменного стола, — а ведь есть-то что-то надо». Впервые пришла мысль о благоразумии и хотя бы каких-то денежных накоплениях. Сам он, конечно, проживет. Но есть еще Ирина. Завтра суббота, надо забирать ее из интерната и чем-то кормить. Потом вдруг ей одновременно понадобились платье, пальто и туфли. На носу весна, а Ирина уже не девчонка-малолетка, когда все это решалось проще, — выпускница десятого класса,
