Далее не пошла никакая работа. «Внешняя среда давит на человека, — подумал Леонидов. — Можно оставаться молодым и сильным телом, но быть старым душой. А возможно, это влияние погоды…» За окном стучала капель, несмотря на то, что кончался уже декабрь. Капель, нежданно-негаданно ожившая среди зимы, ударяла вразнобой о водосливы и водостоки, не ритмично, как это бывает весной. Поэтому каждый раз удар капели настораживал и усугублял беспокойство.
Вновь ни с того ни с сего возникло острое ощущение одиночества. «Как будто человек обязан быть не одиноким? — подумал Леонидов. — И чего, собственно, ему недостает именно теперь? С кем конкретно он хотел бы пообщаться в эту минуту?» Перебрав в уме близких друзей и знакомых, он решил, что никто из них не освободит его от ощущения одиночества. Думать о Магде Леонидов себе запретил, хотя понимал, что именно она была средоточием всего светлого, ради чего стоило жить. Она — и никто более.
На другой день Леонидов отправил письмо. Теперь, возвращаясь домой, он с нетерпением заглядывал в почтовый ящик. Никакой корреспонденции не было. Александр не отвечал уже на второе письмо. К общей душевной неустроенности Леонидова прибавилось чувство беспокойства за Магду. В прошлом письме Александр упоминал о ее нездоровье. Но времени прошло уже много. Скорее всего обыкновенная текучка, повышенная занятость, распространившаяся теперь без исключения на всех людей, помешали Александру ответить. Всем не хватало времени, все заглядывали в даль времен, составляя бесконечные перспективные планы, писали отчеты, намечали мероприятия. Не легче, чем другим, было, видимо, и Александру с Магдой.
Нежданно-негаданно ожил телефон. Сначала позвонил Семен Каташинский. Он говорил очень сумбурно и торопливо. Семен просил уточнить: что случилось с Магдой? Из недавнего междугородного разговора с Александром он ничего толком не понял. Александр несколько раз повторил, что Магда больна, но не сообщил, насколько серьезно, очевидно, из-за того, что она была рядом и он не хотел вдаваться в подробности при ней. Леонидов не смог внести никакой ясности: он давно не получал писем, а междугородные переговоры по личным вопросам не любил. Единственное, что оставалось, по его мнению, — ждать писем от Александра.
Девочки и мальчики из училища пришли к Дубравиным ровно в полдень. Магда встречала их в цветастом фартуке, задорно улыбалась. Александр только что сделал ей обезболивающий укол и стоял теперь чуть позади, вглядывался в Магдиных учеников.
Все они были разные, и в то же время юных гостей объединяла какая-то, на первый взгляд, необъяснимая схожесть. Они были по-ребячьи застенчивы, подчеркнуто вежливы, но в осанке каждого явно виделось достоинство, отличающее их от других школьников.
«Да, — подумал Александр, — они необыкновенные. Но почему?..» Ответ пришел сам собой: «Эти ребята с малых лет определили свое призвание в жизни. И с малых лет трудятся». Вспомнился разговор с Магдой. Она сказала тогда: «Искусство вечно, а дети ему самоотверженно служат». — «Ну да, — сказал Александр, — каждая из твоих учениц видит себя будущей примой!» — «А чем это плохо? Тут не простая престижность. Они трудятся в поте лица, стараясь достигнуть цели…»
Ребята прошли в комнату, стали усаживаться за овальным столом. Александр внимательно взглянул на хрупкую девушку, тоже гладко причесанную — ее каштановые волосы туго облегали выпуклый лоб и были собраны на затылке в коротенькие косички. С виду она была неприметна, более других стеснительна, однако Александр знал, что это именно и есть Таня Билева. Он не раз видел ее на отчетных концертах училища. Зал театра взрывался аплодисментами только при одном объявлении имени Тани. Теперь ее, выпускницу училища, собираются послать на международный конкурс балетного искусства. Александр верил, и далеко не один он, что Таня займет там если не первое, то и далеко не последнее место.
Когда Магда поставила на стол два своих коронных торта — «Прагу» и «Степку-растрепку», Александр понял, что все эти завтрашние актеры балета — пока еще дети. Они жили в интернате, далеко от родных, и сейчас, в домашнем тепле, отогрелись, охотно пили чай, уплетали торт.
Глаза Магды светились добротой и лаской. Она радовалась, что хоть чем-нибудь могла порадовать этих одаренных ребят.
А вихрастый Толик вдруг спросил:
— Это правда, что вы серьезно больны? Все говорят, а мы не верим. Вы такая красивая и молодая…
Лицо Магды не дрогнуло. Она улыбнулась, весело блеснув белыми ровными зубами, потом сжала рот, так, что стрельнули складки по обе стороны лица, и вновь заулыбалась. На вопрос Толика она ответила мягко, однако наставительно:
— У нас много о чем говорят. Но куда лучше не пустословить, а делать свое дело. Вам, например, — учиться. И не только у специалистов, у предметников — тоже. Знания актеру пригодятся всегда.
Ребята заговорили разом.
— У нас Толик — с приветом! Не обращайте внимания!
А голубоглазая девочка вполне серьезным голосом сказала:
— А вы еще спасали его, когда он тонул!
Александр, стоящий в проеме дверей со скрещенными на груди руками, знал, о чем говорит эта девочка. На одной из прогулок класса, воспитательницей в котором была Магда, Толик действительно тонул. Притом — на мелком месте, как это бывает нередко. Все остальные ребята бултыхались далеко от берега, а Толик умудрился захлебнуться, едва вошел в речку. Магда вытащила его за руку, привела в чувство. А когда вокруг собрались все, он же и возмутился: «Почему вы мне помешали сделать марафонский заплыв?»
Магда выдержала весь этот вечер достойно. Она была внимательна ко всем, особенно к высокому вихрастому Толику. Но когда ребята ушли, она опустилась в кресло, приложила ладонь ко лбу и спросила Александра:
— Сколько прошло времени после укола?
— Четыре часа, — ответил Александр и пошел в кухню кипятить шприц.
Леонидов возвратился от Лизы за полночь. На площадке второго этажа увидел сквозь прорези почтового ящика белевшее там письмо. Леонидов тотчас его достал. Взглянул на знакомый почерк Александра. Убыстрил шаги. Торопливо разорвал конверт, побежал глазами по строкам. Чем дальше вчитывался он в текст письма, тем все более овладевал им ужас. По всему тому, о чем писал Александр, можно было понять, что Магда тяжело больна. Александр не называл точного диагноза, но вся обстановка, которую передавал он в своем письме, говорила о тяжести заболевания. Правда, Александр, как мог, боролся за ее жизнь и просил его, Леонидова, разузнать о некоторых гомеопатических средствах, а также о новейших дефицитных фармацевтических препаратах.
Леонидов отложил письмо и тяжело вздохнул. Он никак не мог поверить, что молодая, красивая и столь дорогая ему женщина стояла на краю пропасти. Все это представлялось абсурдным и противоестественным. Такие прекрасные люди не могут уходить рано! На память пришла виденная накануне возле церкви в Сокольниках старушка. На стенания такой же старой женщины — «Почему это хорошие люди помирают, а никудышные живут?» — она вразумительно ответила: «Хорошие-то люди богу тоже нужны». Но Магда нужна людям! При чем тут какой-то бог? Ее и должны спасти люди!
Схватив лист бумаги, Леонидов начал письмо Александру. Он обещал сделать все, что в его силах. Раздобыть самые редкие лекарства, организовать любые консультации, вплоть до академиков. Это проще, добавил он в скобках, чем написать пьесу и тем более ее продвинуть.
От письма оторвала Лиза. Она позвонила, чтобы узнать, благополучно ли он добрался до дома. Ответил Леонидов грубовато, спросил: не могла бы она, Лиза, обойтись без звонков в такой поздний час? После того, как Лиза повесила трубку, он пожалел о том, что на заботу о нем ответил дерзостью. Хотел было позвонить Лизе, когда окончательно осознал свою вину перед ней, но подумал, что уже поздно. Да это и действительно было так — шел третий час утра.
Еще раз подумав о Лизе, Леонидов укорил себя вновь: она проявляет о нем столько заботы, а он ведет себя словно какой-нибудь хан. А ведь именно у Лизы ему впервые за эти дни было спокойно. Он даже отключился от всех раздражителей, забыл о них. Только за эти три часа полного покоя он должен быть бесконечно благодарен ей. Правда, она перед уходом огорчила его. Совсем не требовалось сообщать всю эту гнусную информацию об Ирине. Ирина и без того оставалась его болью и служила постоянной причиной
