— Завтра только машины еще переставим, и все, — тяжело выдохнул Сережа, опустившись прямо на одну из коробок и протягивая руки к дымящейся чашке с остатками Лениного пижонского чая, — эх, водки бы сейчас стакан, и спать, — сказал он мечтательно, отхлебнув глоток и поморщившись, а я смотрела, как он пьет, обжигаясь, как дрожит чашка у него в руке, и думала — ты будешь спать сутки, а захочешь — двое суток, ты сделал все, что обещал, даже больше, чем обещал, и я никому не позволю разбудить тебя, пока ты не отдохнешь.
Ночью мне не спалось — я долго лежала у Сережи под боком, ворочаясь на скрипучей железной кровати, а затем осторожно встала, накинула куртку и вышла на улицу. Подойдя к самому краю мостков, я долго пыталась разглядеть противоположный берег озера, тонкую темную полоску вдоль горизонта, но не увидела ничего, кроме плотной, мерзлой, бесконечной черноты. Дверь за моей спиной скрипнула, и через мгновение, аккуратно ступая по неплотно пригнанным доскам, показался пес; добравшись до меня, он пристроил свою лобастую голову мне под левую ладонь и сел, обняв лапы своим лохматым хвостом. Мы не двигались до тех пор, пока где-то наверху, высоко в небе, кто-то не повернул гигантский невидимый рубильник — и тогда сверху повалил густой, тяжелый снег, отрезавший непроницаемой, сплошной стеной и замерзшее озеро, и неразличимый отсюда берег, и весь остальной мир. Мы постояли еще немного — я и пес, а потом повернулись и пошли назад, в тепло.
