В эту смену не ладилась работа у одного Паши Уфимцева. Станок шел как обычно, фреза не забивалась, а детали скапливались именно здесь и задерживали поток. Понаблюдав за тем, как работает Паша, как он меняет детали, методично врезается краем фрезы и выбирает паз, Алексей понял, что все это делается в замедленном темпе. Иногда Паша сдерживал желание зевнуть, несмотря на то, что смена была дневная. И Алексею стало ясно: Паша устал, запас сил его исчерпан. Это было видно и по бледному, болезненному лицу, на котором пестрели светлые, словно прозрачные, веснушки.
— А ну-ка, дай мне, — сказал Алексей, отстраняя Пашу. — Иди подремли в курилке.
Но Паша не ушел. Гладя, как Алексей быстро проходит пазы, он, напрягаясь до красноты, поднимал все новые детали и ставил их на станок.
— Да отдохни ты, говорю! — настаивал Алексей. — До смены еще не скоро. Потом — субботник. Свалишься…
Алексей и сам работал из последних сил, но не замечал этого. Он научился подавлять в себе ощущение усталости. Она была всегда, и с этим Алексей свыкся. Да и окреп он за время работы на заводе, шире стал в кости, раздался в плечах, кисти рук стали цепкими и грубыми.
За какой-нибудь час Алексей и Паша пропустили через станок все нагромождение деталей, и когда они начали поступать по одной, Алексей вернулся к Сашку. Ученик оказался молодцом, он успевал за потоком, отфрезеровал все флянцы, и теперь надо было перестраивать станок на сложную операцию. Доверять ее Сашку было еще нельзя, Алексей встал к станку и проработал до конца смены.
И вот уже засвистели струи сжатого воздуха. Со станков и деталей сдувалась стружка; в цехе завершался долгий, изнурительный день.
Отработавшие смену собирались у ворот цеха. Вскоре сюда пришли Грачев и Березкин. Следом за ними двинулись станочники к проходной, а оттуда по дну оврага, за которым лепились одноэтажные щитовые дома, пошли в обход поселка, к лесу.
Вдоль черного гребня земли, огибающего поросшую кустарником гору, уже работали вереницы людей. Тысячи рук взмахивали лопатами и кирками, выравнивая полотно, трамбовали его. Алексей вонзал кирку в каменистый грунт, широко ставя ноги, чтобы удар получался размашистее и крепче. Он бил с правого плеча, не останавливаясь до тех пор, пока руки не опускались сами по себе и не повисали, как плети. Рядом работал Соснин. Он бросал землю лопатой и поглядывал время от времени на Алексея, улыбаясь своей доброй улыбкой. Оба они остановились, когда послышалась команда:
— Перекур!..
Тяжело дыша, присели на травянистый откос, закурили.
— Давно лопату не держал, — заговорил Соснин. — _ Между прочим, здесь же вот лет пятнадцать назад начинали строить завод. Теперь, можно сказать, мы зашли с тыла. Тогда фронт работ начинался от города. С той стороны, вернее. До города-то еще лесом надо было идти целый час. Тоже кайлами и лопатами орудовали. Тачки были в ходу, носилки. А что нам, комсомольцам, молодым да здоровым? Грачев, помню, всегда впереди был. Смолоду в вожаках ходил. Потом с ним вместе и в цех пришли. Сначала он технологом работал, а года так через два — секретарем избрали. С тех пор и вкалывает лет уже восемь. Круглова тоже помню совсем парнишкой. До чего задиристый был. Но тогда ему это больше шло. Молодые — они всегда горячие. Дробин появился позднее, после института. Было, я тебе скажу, время боевое, веселое. А сейчас — то, да не то. Война, брат, все испортила. Та же вот лопатка, а по-другому ее в руках держишь.
Соснин затянулся последний раз и затоптал окурок.
— Есть, оказывается, в куреве свой смысл, — сказал он. — Без перекура и богу душу отдать недолго.
— Оказывается, есть, — улыбнулся Алексей. — Чем дальше, тем больше этих «оказывается». Оказывается, и меня зря отговаривали.
— Э-э, да когда то было! В те поры ты еще зелен был, а сейчас — мужик мужиком. Честно скажу, жалел тебя, как своего сына. — Соснин прикрыл глаза. — Год прошел как нет моего Павлушки… И многих уже нет. Я ведь тогда бросал эту заразу. А потом… когда узнал… не смог. Задымил, и вот — по сей день. Коль ты, Алексей, уже привык, скажу тебе одну премудрость. Сам ее вывел. У курящего есть свои плюсы. Понимаешь, у него есть мгновения задушевных разговоров с другом, есть моменты, когда он думает о самом заветном, что ли, и, стало быть, есть мгновения радости. Их много, да и одно — дорого. Иногда помнишь его чуть ли не всю жизнь, и получается, что одно такое мгновение больше, чем годы. Этими мгновениями, может быть, и живешь, а годы утекают быстро, как вода. Вот и получается, что кто бросил курить, сохраняет годы, но теряет драгоценные мгновения.
— Целая теория.
— Да нет, мы — практики. — Соснин повернул лопату, оглядел ее внимательно, воткнул в землю и неожиданно спросил: — У тебя с Настей-то что, размолвка?
— Это долгий разговор. Нет у нас с ней ничего.
— Ну да, — задумчиво промолвил Соснин. — Первое увлечение, бывает, проходит. Правда, помнится и через далекие годы. Но, опять же, как помнится?..
Алексей слышал, что первая любовь помнится человеку всю жизнь. Но ведь Настя — это не первая любовь, и Алексей сказал об этом Соснину, испытывая неловкость, потому что не знал, как объяснить отношения с Настей и их разрыв.
— Тут я тебе не судья — ответил Соснин, поднимаясь с откоса. — Дело, как говорится, полюбовное. Не знаю, как бы поступил в таком случае мой Павлушка. Мало ему отпустила жизнь, и неизвестно, что бы он натворил впереди. Но, сдается, характер у него вроде твоего. Не трепачи вы оба. Была у Павлушки первая любовь, с ним и осталась… А Настя все равно девушка хорошая, нравится мне.
«Нравится!.. — подумал Алексей, берясь за кирку. — А мне нравится Нина. Ее-то Соснин не знает, да и Настю — тоже. Со стороны рассуждать просто, к тому же в таком возрасте…»
Домой Алексей вернулся затемно. Валентина Михайловна уже спала, а Галина сидела у стола, на котором под сложенным полотенцем стояли чайник и кастрюлька с вареной картошкой. Галина отложила газету и внимательно посмотрела на Алексея.
— Вы совсем заработались. Есть хотите? Мы оставили вам немного картошки. Она еще не успела остыть.
— Спасибо! Есть не хочу, чаю выпью.
Единственным желанием Алексея было — свалиться на диван и уснуть, но он заставил себя пойти на кухню; умылся и переоделся. Почувствовав себя свежее, Алексей вернулся в комнату, налил чаю и развернул газету, которую оставила Галина. Страницы газеты были заполнены сообщениями о боях на Воронежском, Сталинградском, Кавказском направлениях. Заводы, эвакуированные в глубокий тыл из прифронтовой полосы, выпускали боеприпасов в два и в три раза больше, чем раньше. Бакинские нефтяники бурили нефтескважины по скоростному методу. Страна получила от трудящихся в фонд обороны Родины за какие-то полгода более миллиарда рублей.
Глаза Алексея закрывались, его все больше клонило ко сну. Он выключил свет, залез под одеяло, но в это время в комнате появилась Галина. Попросив прощения, она включила свет.
— Я совсем забыла. Вам тут принесли письмо, кажется, из Мурманска. — Галина положила конверт на край стола, поближе к дивану, на котором лежал Алексей. — Спокойной ночи.
И она ушла в маленькую комнату, плотно прикрыв за собой дверь.
Письмо было от Коли Спирина. Он кратко сообщал о своей напряженной работе, очень хвалил продукцию, которую выпускает его родной завод, спрашивал о Володе, от которого давно не получал писем. В конце была приписка, заставившая Алексея подняться с дивана. Рука его непроизвольно потянулась к портсигару. Коля писал, что, по сведениям, не совсем точным, экипаж самолета, на котором летал Иван Васильевич Годына, погиб. Самолет пробило снарядом во время очередного рейса через фронт. «По этой причине, — заканчивал Коля, — вы, наверное, и не получили нашей посылки».
«При чем тут посылка, какая посылка, — спрашивал себя Алексей, — когда нет в живых этого веселого могучего человека?! Нет Витюши, симпатичного крепкого парня! И командира тоже! Кажется, давно ли они сидели вот здесь, за этим столом, рассказывали о своих полетах, курили душистый капитанский табак?..» Алексей отбросил одеяло, укрыл плечи стареньким маминым пальто, которое подсовывал обычно
